Рим
Где лягушки фонтанов, расквакавшисьИ разбрызгавшись, больше не спят —И, однажды проснувшись, расплакавшись,Во всю мочь своих глоток и раковинГород, любящий сильным поддакивать,Земноводной водою кропят, —
Древность легкая, летняя, наглая,С жадным взглядом и плоской ступней,Словно мост ненарушенный АнгелаВ плоскоступьи над желтой водой, —
Голубой, онелепленный, пепельный,В барабанном наросте домов,Город, ласточкой купола лепленныйИз проулков и из сквозняков, —Превратили в убийства питомникВы – коричневой крови наемники —Италийские чернорубашечники —Мертвых цезарей злые щенки…
Все твои, Микель-Анджело, сироты,Облеченные в камень и стыд:Ночь, сырая от слез, и невинный,Молодой, легконогий Давид,И постель, на которой несдвинутыйМоисей водопадом лежит, —Мощь свободная и мера львинаяВ усыпленьи и в рабстве молчит.
И морщинистых лестниц уступкиВ площадь льющихся лестничных рек, —Чтоб звучали шаги как поступки,Поднял медленный Рим-человек,А не для искалеченных нег,Как морские ленивые губки.
Ямы Форума заново вырыты,И открыты ворота для Ирода —И над Римом диктатора-выродкаПодбородок тяжелый висит.
* * *
Чтоб, приятель и ветра и капель,Сохранил их песчаник внутри,Нацарапали множество цапельИ бутылок в бутылках цари.
Украшался отборной собачинойЕгиптян государственный стыд,Мертвецов наделял всякой всячинойИ торчит пустячком пирамид.
То ли дело любимец мой кровный,Утешительно-грешный певец,Еще слышен твой скрежет зубовный,Беззаботного праха истец.
Размотавший на два завещаньяСлабовольных имуществ клубокИ в прощаньи отдав, в верещаньиМир, который как череп глубок, —
Рядом с готикой жил озоруючиИ плевал на паучьи праваНаглый школьник и ангел ворующий,Несравненный Виллон Франсуа.
Он разбойник небесного клира,Рядом с ним не зазорно сидеть —И пред самой кончиною мираБудут жаворонки звенеть…
* * *
Гончарами велик остров синий —Крит зеленый. Запекся их дарВ землю звонкую. Слышишь подземныхПлавников могучий удар?
Это море легко на поминеВ осчастливленной обжигом глине,И сосуда студеная властьРаскололась на море и глаз.
Ты отдай мне мое, остров синий,Крит летучий, отдай мне мой трудИ сосцами текучей богиниВоскорми обожженный сосуд…
Это было и пелось, синея,Много задолго до Одиссея,До того, как еду и питьеНазывали «моя» и «мое».
Выздоравливай же, излучайся,Волоокого неба звезда,И летучая рыба – случайность,И вода, говорящая «да».
* * *
Длинной жажды должник виноватый,Мудрый сводник вина и воды:На боках твоих пляшут козлятаИ под музыку зреют плоды.
Флейты свищут, клянутся и злятся,Что беда на твоем ободуЧерно-красном – и некому взятьсяЗа тебя, чтоб поправить беду.
* * *
О, как же я хочу,Нечуемый никем,Лететь вослед лучу,Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись —Другого счастья нет —И у звезды учисьТому, что значит свет.
А я тебе хочуСказать, что я шепчу,Что шепотом лучуТебя, дитя, вручу.
* * *
Нереиды мои, нереиды!Вам рыданья – еда и питье,Дочерям средиземной обидыСостраданье обидно мое.
* * *
Флейты греческой тэта и йота —Словно ей не хватало молвы, —Неизваянная, без отчета,Зрела, маялась, шла через рвы…
И ее невозможно покинуть,Стиснув зубы, ее не унять,И в слова языком не продвинуть,И губами ее не разнять…
А флейтист не узнает покоя:Ему кажется, что он один,Что когда-то он море родноеИз сиреневых вылепил глин…
Звонким шепотом честолюбивых,Вспоминающих шепотом губОн торопится быть бережливым,Емлет звуки – опрятен и скуп…
Вслед за ним мы его не повторим,Комья глины в ладонях моря,И когда я наполнился морем —Мором стала мне мера моя…
И свои-то мне губы не любы —И убийство на том же корню —И невольно на убыль, на убыльРавноденствие флейты клоню…
* * *
Как по улицам Киева-ВияИщет мужа не знаю чья жинка,И на щеки ее восковыеНи одна не скатилась слезинка.
Не гадают цыганочки кралям,Не играют в Купеческом скрипки,На Крещатике лошади пали,Пахнут смертью господские Липки.
Уходили с последним трамваемПрямо за́ город красноармейцы,И шинель прокричала сырая:«Мы вернемся еще – разумейте…»
* * *
Я к губам подношу эту зелень —Эту клейкую клятву листов,Эту клятвопреступную землю:Мать подснежников, кленов, дубков.
Погляди, как я крепну и слепну,Подчиняясь смиренным корням,И не слишком ли великолепноОт гремучего парка глазам?
А квакуши, как шарики ртути,Голосами сцепляются в шар,И становятся ветками прутьяИ молочною выдумкой пар.
* * *
Клейкой клятвой липнут почки,Вот звезда скатилась —Это мать сказала дочке,Чтоб не торопилась.
– Подожди, – шепнула внятноНеба половина,И ответил шелест скатный:– Мне бы только сына…
Стану я совсем другоюЖизнью величаться.Будет зыбка под ногоюЛегкою качаться.
Будет муж, прямой и дикий,Кротким и послушным,Без него, как в черной книге,Страшно в мире душном…
Подмигнув, на полусловеЗапнулась зарница.Старший брат нахмурил брови.Жалится сестрица.
Ветер бархатный, крыластыйДует в дудку тоже, —Чтобы мальчик был лобастый,На двоих похожий.
Спросит гром своих знакомых:– Вы, грома́, видали,Чтобы липу до черемухЗамуж выдавали?
Да из свежих одиночествЛеса – крики пташьи:Свахи-птицы свищут почестьЛьстивую Наташе.
И к губам такие липнутКлятвы, что, по чести,В конском топоте погибнутьМчатся очи вместе.
Все ее торопят часто:– Ясная Наташа,Выходи, за наше счастье,За здоровье наше!
* * *
На меня нацелилась груша да черемуха —Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.
Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, —Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?
С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целымиВ воздух, убиваемый кистенями белыми.
И двойного запаха сладость неуживчива:Борется и тянется – смешана, обрывчива.
* * *
I
К пустой земле невольно припадая,Неравномерной сладкою походкойОна идет – чуть-чуть опережаяПодругу быструю и юношу-погодка.Ее влечет стесненная свободаОдушевляющего недостатка,И, может статься, ясная догадкаВ ее походке хочет задержаться —О том, что эта вешняя погодаДля нас – праматерь гробового свода,И это будет вечно начинаться.
II
Есть женщины, сырой земле родные,И каждый шаг их – гулкое рыданье,Сопровождать воскресших и впервыеПриветствовать умерших – их призванье.И ласки требовать у них преступно,И расставаться с ними непосильно.Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,А послезавтра – только очертанье…Что было – поступь – станет недоступно…Цветы бессмертны. Небо целокупно.И всё, что будет, – только обещанье.
Проза
Шум времени
Музыка в Павловске
Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленное оползанье, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой сонате» и смену дирижеров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, – девяностые годы слагаются в моем представлении из картин разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни.
