Что-то зябкое, маленькое, всхлипывая, взяло меня за руку. Я повернул голову и, увидев представшее передо мной, медленно развернулся всем телом. На меня снизу вверх смотрели бирюзовые глазенки маленькой девочки. В тоненьком белоснежном сарафанчике, с ниспадающими белоснежными волосами. Конечно, она была вся в грязи, как и я. Ее босые ножки терлись друг о дружку. Пальчики сжимались и разжимались. Миниатюрная, немного пухленькая, как у всех детей, ладошка слабо держала меня за пальцы руки. Она была заплакана. И я тоже. На мне слезы еще не просохли. Я их чувствовал. Эту влагу не перепутаешь ни с чем. Я стоял и смотрел на нее. Тупо и долго смотрел. И настал момент, когда мы вместе с ней осознали, что не представляем угрозы. Она, отпустив руку, ринулась ко мне и, крепко прижавшись, заплакала. Она стояла и плакала, наверно, думая, что теперь этот большой дядя поможет. А я стоял и думал, что мне хочется на место этой девочки. Вот так вот прижаться к кому-нибудь сильному и выплакать весь страх, свято веря, что мои проблемы переложены на другие плечи. И я зарыдал. Ребенок, похоже, смутился, но у меня настал такой немыслимый коллапс в душе и ярко выраженный пофигизм, что клал я на все, что думают некоторые. Я плакал. Смачно и от души. И опустился на колени, а девочка стала меня гладить по голове. У меня возникли мысли о матери. Просто о слове «мать». И кажется, я вспомнил то спокойное великое и безмятежное время, когда дитя пребывает в утробе матери. Мне захотелось не приходить в мир. Я отчаянно возжелал покоя… и тепла. Такого увесистого и компактного уюта. И вдруг мне стало стыдно. Такой верзила рыдает, а ребенок его успокаивает. Да, да! Успокаивает. И знаете, мне это помогло. Я вытер нос. Вытер несколько раз и больно протер себе глаза. Тупо посмотрел и спросил не менее глупо неприятным осипшим голосом:
– Ты кто?
О Боже, неужели я это сказал? Меня обуяло мерзкое чувство презрения к себе, потому что мой голос был, как это мягче сказать… Вот женщины закатывают истерики, долго кричат, потом рыдают и, успокоившись, осипло так, с заложенным носом, всегда спрашивают. И первая фраза непременно глупая. Наподобие «Но я же не поправилась?», или «Ты меня любишь?», или «Я же так и осталась красивой, я красивая?». Ну конечно, красавица с соплями и растекшейся тушью! Так и мой голос напомнил мне эти уместные только в театре моменты.
– Женя…
И в воздухе повисла пауза. Только шелест листьев. Я бы ответил с радостью кто, собственно, я, но не мог. А что спрашивать еще я, увы, не знал. Снова мы смотрели друг на друга, но уже на одном уровне. Женя… или, как значит, Евгения, зябко подергивала плечиками и ждала. Наверно, она поняла, что перед ней не добрый волшебник, а просто-напросто я. И меня это не радовало. Меня вообще ничто уже не радовало с того момента, как я очнулся в лесу. Ступор, что накатил, она не прерывала, а спросить, кто все же я такой, боялась. Воспитание, однако. Я встал, взял ее за руку и повел дальше. Шел быстро, ребенок за мной не поспевал, мне в один момент захотелось накинуть на нее свою бестолковую куртку, но передумал.
– Ты откуда? – на ходу спросил я.
– Не знаю. Не знаю, как это сказать.
– Забавно. Я тоже не знаю, как это сказать. Ты кричала?
– Я плакала.
– Ты кричала? – я остановился, резко опустившись на колено крепко схватил ее за плечи. Если б со мной такое сделали, я бы умер, наверно.
– Больно.
– Ты кричала? – я уже не знал, почему мне было это так важно.
– Нет…
– Хорошо, – вздохнул я.
– Крик слышала?
– Нет.
– Его невозможно было не услышать!
– Я не слышала.
– Это что, он у меня в башке был? Как ты оказалась в лесу? Почему ты подошла ко мне? Не испугалась…
– Я… я… я думала вы мой отец… – она разрыдалась.
Сердце у меня сжалось. Ну и скотина же я. Но… черт, доверия у меня не было к этой девочке. Что-то в ней было все же не так. Я пристально посмотрел на нее: она, вытянувшись в струнку, рыдала. Было видно, я перепугал ее. Может, это со мной что-то не так? Воспаленному рассудку искаженными предстают все вещи. Я почувствовал жалость к ребенку. Снял куртку с себя, укрыл ее, прижал к сердцу, что-то шепча. Будто я ее родитель. Говорил милую хрень. Растрогался очень, взял ее на руки. Господи, до чего же промерзли ее ноженьки. Мне стало тяжелее идти, но чувство заботы о девочке перекрывало все. На миг даже ощутил торжество благородного сподвижничества. Да уж, подвиг, на руках нести двадцатикилограммовое чудо лет восьми.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Кто твой папа?
Я решил устроить допрос.
– Он замечательный… он такой… он лучший…
Вот сучка, допрос так не выйдет. Тут же я мысленно себя отругал.
– Женя, а кем он работает? Понимаешь? Работа?
– Он на большой машине ездит. Далеко. Подолгу. Я скучаю по папе. Я живу с бабушкой, она хорошая… Но мне не хватает мамы. Она под землей. Она умерла. – Всхлипнула.
Девочка говорила печально и не по-детски спокойно. Я вновь стал испытывать тревогу. Моя речь сопровождалась дребезжанием зубов. Было очень холодно, и я трясся. И неся ее на руках, стал понимать, что она просто холодная. Нет, ледяная. И все. Мне стало страшно. Я не чувствовал жизни в этом ребенке! Просто холодный комок. Хотя… Но несмотря на то, какой сволочью я могу оказаться, решил продолжать этот дуэль вопрос-ответ, надеясь рассеять подозрения.
– Мама на небе?
– Она… под землей.
– Ты любишь маму?
– Она лучшая на свете, – столько печали и преданности в этих словах.
– Мама была хорошей твоя. Я думаю… Она на небе у Боженьки.
– Нет. Она под землей. Папа здесь.
– Не под землей? – тупо спросил я.
– Папа мой здесь. С ним все хорошо. И с мамой будет… хорошо.
Я передернулся. Не знаю почему, но жутко стало.
– А где твой папа? Как вышло, что он оставил тебя? Почему ты так легко одета?
Я взглянул на ее личико, может, мне показалось, но ее глаза ничего не выражали. Не было того живого блеска, как при нашей встрече. Тут она разрыдалась. А меня это не пронимало, как в первые разы. Она прижалась, плача, ко мне, причем это не заглушило моих мыслей, что я несу ядерную бомбу. Мое сердце ушло куда-то в пятки. Я боялся. Был готов обмочиться, но нес. Эту ношу я сам водрузил на свои руки. Тем более, без нее мне было страшнее. Так, по крайней мере, я уже боялся только ее.
Долго или нет, не знаю, наверно, вечность шествуя, вышел на открытую местность.
Из-за крон деревьев выступила толстенная луна, изъеденная пятнами и болезненно желтушная – произвела на меня эффект, сродный с чувством отвращения к заплесневелому сыру, разящему тухлятиной. Ватными ногами идти мне казалось невозможно, посему уселся, нет, брякнулся на мокрую зелень, поставив девочку. Она куталась в мою куртку и дрожала. Может, у меня было неверное впечатление о ней? Ребенок как ребенок. Это я, наверно, больной на всю голову.
Огляделся. Какой-то туман, застилая все, заволакивал округу. Он был спертый. Дышать стало тяжелей. Нос у меня был заложен. И вдруг почувствовал, что сидеть мне неудобно. Полез рукой в задний карман джинсов. Точно, карманы! Как я сразу не догадался проверить их содержимое! Ах. Из-за травы промок до трусов…
Достал. Что это? Я тупо посмотрел на расплющенную пачечку с презервативами. Заглянул… одного не хватало. Бросил взгляд на Евгению. Сконфузился перед ребенком. Захотелось пачку откинуть куда подальше, но положил почему-то обратно в карман. Может, понадобятся, кто знает…
Я принялся шарить по карманам. Пусто. Хотя нет… что-то есть. До чего в джинсах неудобно производить поиск! Извлек ключ и маленькую скляночку. Автомобильный что ль? Повертел, повертел его, засунул обратно. А склянка? Была закрыта крышкой, в ней было нечто красное. Красные капельки. Положил тоже обратно. Поиски ничего не дали… хотя нет. Наверно, я бабник и ездок. Уже что-то.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Молчание.
Я поднял взгляд: она, стуча зубами, стояла и смотрела на меня сверху вниз.
– Как бы нам согреться… Черт! Что за лес! Женя, прошу, помоги мне. Я не помню, кто я и как здесь оказался. Помоги… Как ты оказалась в лесу? Ночь. Такое страшное место, и ты босая и раздетая здесь? Что произошло?
