— Да?! — протянула Чуньмэй. — Хотела желтую юбку покатать и на вот — валька не дают. Пустую лампу средь бела дня не выпросишь. А матушка наказывала ножные бинты постирать. Ступай в дальние покои попроси. Может, кто даст.
Цзиньлянь тем временем бинтовала ноги у себя на кане.
— Что такое? — спросила она, заслышав Чуньмэй.
Горничная рассказала, как Жуи не дала ей валек.
— Как она смеет отказывать, потаскуха проклятая?! — заругалась Цзиньлянь. Она давно точила зуб на Жуи, да все не находила повода. — А ты чего девчонку посылаешь? Сходи сама и потребуй. А не будет давать, не теряйся, отругай как следует потаскуху.
Подбодренная хозяйкой, молодая, сильная Чуньмэй вихрем влетела в покои Ли Пинъэр.
— Мы что? Чужие, что ли? — набросилась она. — Валька не дают. У вас тут, видать, новая хозяйка объявилась.
— Будет тебе! — говорила Жуи. — Что нам, жалко валька, что ли? Когда не нужен, бери пожалуйста. Мне матушка Старшая вон сколько белья батюшкиного выстирать велела, пока тетушка Хань пришла. А ты уж из себя выходишь. Валек тебе вынь да положь. Я ж Цюцзюй сказала: вот выстираю, тогда и бери. А она скорей жаловаться — не дала, мол. Вон Инчунь может подтвердить: она слыхала наш разговор.
Тут следом за Чуньмэй в покои Пинъэр ворвалась Цзиньлянь.
— Заткни свое хлебало! — обрушилась она на Жуи. — Умерла хозяйка, так теперь ты тут начала распоряжаться? Конечно, кому, как не тебе, батюшкино белье стирать! Разве кто другой ему угодит! Все в доме повымерли — тебя к нему прачкой приставили. Напролом лезешь? На колени нас хочешь поставить? Помни! Меня ты никакими выходками не запугаешь.
— Зачем, матушка, вы так говорите?! — возразила Жуи. — Разве бы я сама взялась! Матушка Старшая так распорядилась.
— Ах ты, заморыш! — продолжала Цзиньлянь. — Ты еще препираться, потаскуха проклятая! А кто по ночам хозяину чай подает? Постель поправляет? Кто наряды выпрашивает? Кто, я тебя спрашиваю! Думаешь, я не знаю, что ты с ним наедине вытворяешь? И забрюхатеешь, не испугаюсь.
— Раз у законной жены ребенок на тот свет пошел, про нас и говорить не приходится, промолвила Жуи.
Не услышь такого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут она так вся и вспыхнула. Напудренное лицо ее сделалось пунцовым. Она бросилась к Жуи, схватила ее за волосы и принялась бить в живот, но их вскоре разняла подоспевшая тетушка Хань.
— Шлюха бесстыжая! — ругалась Цзиньлянь. — Пока мы досужие разговоры вели, ты хозяину голову вскружила, потаскуха! А кто ты, собственно, такая есть? Да хоть Лайвановой женой обернись, я тебя не побоюсь.
Жуи зарыдала.
— Я в дом недавно пришла, — говорила она, поправляя волосы. Никакую Лайванову жену не знаю. Одно знаю: меня батюшка кормилицей взял.
— Раз кормилицей, так знай свое дело! — не унималась Цзиньлянь. — Думаешь, нашла опору, значит можешь нос задирать? Выходит, мамаша гуся съела, дочке хахаля подыскать повелела.[1306]
Ругань продолжалась, когда в комнату неторопливо вошла Юйлоу.
— Сестрица! — обратилась она к Цзиньлянь, — я ж тебя звала играть в шашки. Чего ж ты не идешь? Чего это вы расшумелись?
Она взяла Цзиньлянь за руку и отвела к себе в покои.
— Скажи, из-за чего это вы, а? — продолжала она, когда они сели.
Чуньмэй подала чай после того, как Цзиньлянь пришла немного в себя.
— Видишь, у меня даже руки похолодели из-за проклятой потаскухи, — заговорила она, отпив несколько глотков. — Чашка из рук валится. Сижу я, стало быть, у себя, как ни в чем не бывало рисунок для туфель снимаю. Тут ты Сяолуань за мной прислала. Вот прилягу, говорю, и приду. Легла, но не сплю. Гляжу, наперсница моя вовсю старается — юбку стирает. За одно, говорю, вот бинты для ног постирай. Потом слышу — кричат. Оказывается, Чуньмэй послала Цюцзюй к Жуи за вальком, а та ни в какую не дает — так из рук и вырывает. «Один, — говорит, — взяли, так и пропал, теперь другой просите? Некогда нам. Батюшке белье стираем». Тут я прямо вскипела. Посылаю Чуньмэй. Отчитай, говорю, как следует негодяйку. С каких это пор осмелела, власть над другими взяла?! Мы тебя на место поставим! Кто ты здесь такая! Тебя, что, в паланкине в дом принесли? Чем не Лайванова жена?! Вхожу я следом за Чуньмэй, а она все глотку дерет. Тут я на нее и набросилась. Не вступись тетушка Хань, я б этой бесстыжей шлюхе язык вырвала. Всем глаза отвела. Из нас веревки вить захотела. Хозяйка тоже не права. Помнишь, сама ведь Лайванову потаскуху распустила, а когда приструнили рабское отродье, меня ж потом и обвинила. Я, мол, ее до петли довела. А теперь этой потачку дает — вытворяй, что тебе хочется. Если ты кормилица, так и знай свое дело. Нечего тебе всякий вздор плести! Что у нас глаза-то песком, что ли, засыпаны? И у самого тоже нет ни стыда ни совести. Умерла сестра — невесть где теперь, а он все у нее в комнате отирается. Как придет, так прямо к ее портрету. Поклоны отбивает, себе под нос чего-то бормочет. Вечером чаю захочет, эта шлюха скорей с постели, подает, на радостях постель ему разбирает. Тут у них и начинается … Прошмандовка бывалая! Нужно чаю, небось, и служанка подаст. К чему тебе-то соваться? Или мужика захотела? Еще наряды выпрашивает. А бесстыжий уж в лавку бежит, лучший шелк отбирает да портного зовет. Не видала, как она в седьмую седмицу себя вела? Сам вошел принести жертву, а она со служанкой на кане в бабки играла. Не успели они собрать кости, он и заявляет: «Играйте, играйте сестры! Жертвенную снедь ешьте и вино пейте. Не надо в дальние покои уносить». Вот ведь до чего ее распускает. Ну, а она? Чем она ему платит? «Придет, — говорит, — господин или нет, все равно ведь ждешь». Я тут шагу прибавила. Влетаю в комнату — она даже глаза вытаращила, растерялась, видать; сразу язык прикусила. Вот как наш негодяй жен любит — замужней бабой не брезгует. Глазами своими ненасытными так и рыскает — все объедки подбирает. Зенки за так и горят у блудодея. А еще говорят о какой-то порядочности, приличиях! Болтали — у шлюхи муж умер. А вот тут, гляжу, детина с ребенком высматривает. Дурачит она нас, а сама зорко следит. Заметь, так перед глазами и маячит, все зубы заговаривает. Точно переоделась — прямо вторая Ли Пинъэр! А хозяйка все у себя сидит — будто оглохла иль язык отсох. Но попробуй только рот открой, ты ж и виновата будешь.
Юйлоу только смеялась, слушая Цзиньлянь.
— И откуда ты всю подноготную знаешь? — спросила она.[1307]
— В Нанкине Шэнь Миллионщик,[1308] живет, в Пекине — местечко, где ива гниет[1309] — продолжала Цзиньлянь. — Да как же не знать?! Как за деревом тень, так и за человеком слава. Мертвеца как в снег ни зарывай, все равно вытает.
— Откуда ж у нее муж взялся? — удивлялась Юйлоу. — Раньше ведь не было.
— Пока ветер не подует, небо не проясниться. Не обманешь — не проживешь. Не скрой она, кто б ее взял. Помнишь, пришла — голодная, морда желтая. Как-то съежилась от худобы-то. Жалкая такая. И вот за два года до чего отъелась — мужа ей отдай. Не одерни сегодня, завтра она на шею нам сядет. Да еще чадо принесет. Чьим его считать будут, а?
— И умна ж ты, ничего не скажешь! — засмеялась Юйлоу.
Они посидели немного и пошли играть в шашки.
Да,
Светоносов орбиты[1310]чей ум обоймёт?Корни бед перебиты —Колеса оборот.
Тому свидетельством стихи:
Лишь только повеет весны ветерок,Распустятся зелень и алый цветок.Зачем же магнолию рвать непременно —И дикая слива дарит наслажденье.Однако довольно пустословия.
В Цинхэ Симэнь прибыл за полдень. Бэнь Дичуаню и Ван Цзину с вещами было велено ехать прямо домой. Симэнь же проводил Хэ Юншоу в управу и, распорядившись, чтобы прибрали помещение, верхом поспешил домой.
В дальней зале его встретила Юэнян. Умывшись с дороги, Симэнь велел служанке поставить во дворе стол.
— Приготовь курильницы и благовония, — наказывал хозяин. — Я обрекся вознести молитву Небу и Земле.
— Это почему? — спросила Юэнян.
— И не говори! как только живым вернулся, — Симэнь стал рассказывать о поездке. — Двадцать третьего в одиннадцатой луне, как только мы переправились через Хуанхэ, у Восьмигранного городка,[1311] в уезде Ишуй, начался ураган, да такой свирепый, что песком хлестало в глаза. Ехать было невозможно, а время клонилось к вечеру, и куда ни глянь — ни одной живой души. Страшно нам стало. Не с пустыми руками — добра много. Неровен час нападут грабители, что тогда? Тут нам старинный монастырь попался. Братия в такой бедности живет, что огня вечером не зажигают. Достали мы, что с собой было, — пожевать. Огонь развели. Соевой похлебкой накормили, а лошадям сена задали. На одной лежанке с Хэ Юншоу кое-как ночь скоротали. На другой день ветер утих и мы двинулись дальше. Да, натерпелись мы тогда за всю поездку. Жару все-таки легче стерпеть. А тут и холод, и постоянный страх. Как еще мы успели через Хуанхэ переправиться! Я вначале дал обет помолиться, в первый день двенадцатой луны принести в жертву Небу и Земле свиную тушу и барана.
