Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые, впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету, от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись уклады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали. Он-то был из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того…
А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели в Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не спешили, возможно, в коридорах и укатывали свои сложности, другие же вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны были ввинтиться в решение проблем и комиссий. Шеврикука им позавидовал. Но зависть его была мимолетная. Зависть ожидавшего Увещевания. Некоторые пролетевшие или продефилировавшие домовые были Шеврикуке знакомы, и в обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах, а потому и сами считали (и сознавали) себя знатными и сановными. Другие служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые «Савой» и «Детский мир», и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные. Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и состояние его не занимают. Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые, коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла. А он не хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места — в прошлом, увы, в прошлом! — а он отказывался (не всегда, случались нарушения житейской доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них разговор особый). Он желал быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах, а дело иметь с людьми, с жильцами, пусть теперь и квартиросъемщиками. В знатных и богатых зданиях люди не жили, а лишь добывали средства и возможности для сносного человеческого существования. Часто и за счет других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и всякая шваль на побегушках. Короли и блохи. Души с плетьми и в наручниках и колодках… Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины, кто из них приглядывал за лифтами, кто за туалетами, кто инспектировал скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались ответственными работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и с унизительными поручениями. Никогда бы Шеврикука не оказался в положении морильщика мух при кабинете члена коллегии, но и состоять генералом морильщиков или же опекунов розеток и штепселей было неугодно его натуре. (При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)
Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением, Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди приемного покоя стал производить отжимания. При счете «десять» он подпрыгнул и выпрямился, дальнейшую его гимнастику могли признать и наглостью. Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и негодяя, но, похоже, не знал, какие ему применить меры усмирения. «Сейчас сяду, — успокоил его Шеврикука. — А то все затекло». Но к месту своему он направился кругосветным путем, пройдя мимо стола помощника в бурках. Мимолетным взглядом он рассмотрел на целлулоидной таблице регистратора итоговые отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на клеточки, и в них словно бы играли в «морской бой» или в «нолики и крестики». Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. «Стало быть, и третьего не миновать», — подумал Шеврикука.
— Шеврикука! — окликнули его из коридора.
Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова, должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.
Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто был арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука вспомнил и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.
«Какой-то римский день, — озадачился Шеврикука. — То Колизей с гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?»
Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали тут же ввести единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении всеми обязанностей сословия, а надзирающие службы отчетливее могли бы углядывать действия, огорчающие параграфы, и нравственные несовершенства. Но ветры свобод не напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и упихать в униформу. Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и чудачеств. Но кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу и сандалии из дорогой кожи?
«Это же Концебалов! — сообразил Шеврикука. — Он же Брожило!» Он подошел к Концебалову. Поздоровались. Концебалов-Брожило был и впрямь весомый сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один из этих мелких наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и в полночь отскребал Концебалову пятки.
— Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! — Концебалов будто бы не мог поверить в подарок судьбы.
— Да… — глубокомысленно протянул Шеврикука. — Прогулива емся…
— Дела привели сюда?
— Да… И дела…
— А я ведь на днях вспоминал о вас, — сказал Концебалов. — Вы мне нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.
Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся: о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.
— Вот, — отозвался Концебалов. — Здесь в камнях щелей нет. Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны. Если бы я сейчас на вас не наткнулся, я бы вас разыскал.
— И чем же я могу быть вам полезен?
— Совершить одно… Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное. И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.
— Мы с вами годы не виделись, — сказал Шеврикука. — Помнится, тогу и сандалии вы не носили.
— В доме, где я теперь, — разъяснил Концебалов, — всегда с вниманием и уважением относились к римскому праву.
Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука, естественно, знал. Стоял он в версте от Обиталища Чинов. А то и ближе. По причине государственного предназначения там должны были бы заглядывать в римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?
— С домом дело никак не связано, — быстро заговорил Концебалов. — Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный и проникающий… Я помню.
— За годы наших невстреч я изменился, — сказал Шеврикука.
— Не слишком, — возразил Концебалов. — Я наводил справки.
— Вы могли поверить ложным сведениям. Но дело и не в моих нынешних свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на днищах кораблей. Ко всему прочему, возможно, и в Белом городе, и здесь, в Великом Посаде, известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот гром грянет.
— Нам известно! — махнул рукой Концебалов. — Уж кто-кто, а мы-то знаем!
«Вы-то знаете! — согласился Шеврикука. — Но вас-то в Останкине нет!»
— К тому же, когда гремит гром, — сказал Концебалов, — не всегда проливается дождь. И уж тем более что-то сжигает молния. Не всегда… И здесь не дремлют. Вас ведь тоже небось вызвали сегодня в говорильню об Отродьях?
— Не совсем, — замялся Шеврикука. Добавил: — И еще над Останкином завис Пузырь.
— Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и висит! — Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо Шеврикуки. — Все это, уважаемый коллега, — и Отродья, и Пузырь, и всякие занятия — никак не могут помешать вам быть милосердным. Это дело моих душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти и авантюрное. И вы не беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.
— При чем тут вывод! — как бы возмутился Шеврикука.
