Фамильный герб Харуми представлял собой две стрелы на черепашьем панцире – весьма достойное изображение для потомков самураев. Хана поинтересовалась насчет женского герба, и мать Эйдзи поведала ей, что дамы семейства избрали для себя ветку сливы. Хана немедленно заказала в ткацкой мастерской шторы с двумя гербами, но получилось не очень удачно – слишком уж разными были эти рисунки. Герб со стрелами указывал на кровную связь с древним кланом Мори, а ветка сливы – на отдаленное родство с домом Сугавара. Могла ли ветка сливы достаться семье по материнской линии? Хана не исключала такой возможности, но все равно остановилась на плюще. В этом узоре ей хотелось выразить свою надежду на то, что ее гордая и независимая дочурка прильнет к мужу, словно плющ к стволу дерева. И быть может, намекнуть на свою обиду – ведь при организации свадьбы ее мнение совершенно не бралось в расчет. Для кимоно невесты с длинными рукавами избрали яркие цвета в городском стиле. По традиции Кии в конце свадебного пира новобрачная должна появиться в черном; но Фумио настояла на серовато-зеленом кимоно из шелка юдзэн с узором из листьев плюща. Это кимоно, со вкусом украшенное золотой нитью, получилось поистине сказочно прекрасным.
Однако все усилия Ханы пошли прахом – свадебные наряды невесты не произвели на гостей должного впечатления. Причина, скорее всего, заключалась в том, что Фумио чувствовала себя неуютно в этой слишком роскошной и сковывающей одежде. Она совсем не умела носить красивые кимоно.
Гостей потрясло совершенно иное: солидный рост невесты в 5 сяку 4 суна[73] и немалый вес – 67 кг. Она действительно выглядела весьма внушительно на фоне изящного жениха. Эйдзи как-то заметил, что чересчур хрупкие японские женщины невыгодно смотрятся на иностранных приемах. Хана припомнила слова зятя и со вздохом подумала: не за фигуру ли выбрал он Фумио?
Поверить в то, что дом в районе Оомори на юге Токио принадлежит недавно вступившему в брак простому банковскому служащему, было трудно. Матани не только приобрели этот особняк, но и согласились давать деньги на ежемесячные расходы и выплачивать жалованье прислуге. С финансовой точки зрения Эйдзи стал приемным сыном Матани, но в этом не было ничего необычного. Молодые перспективные сотрудники дипломатического корпуса, министерства финансов, Банка Японии и банка «Сёкин» нередко брали в жены девушек из состоятельных семей. И Кэйсаку, и Эйдзи это казалось вполне естественным. Что до Фумио, она вообще не считала нужным забивать себе голову подобными глупостями. Новобрачная пребывала в состоянии эйфории и отринула все принципы, за которые так долго цеплялась. Несмотря на свои бунтарские выходки, она всегда была и оставалась избалованной девчонкой, не знавшей ни дня лишений. Когда-то ей претила сама мысль о браке с отпрыском богатенького семейства, и она выбрала себе мужчину без собственности. Однако тот факт, что ее родители купили им новый дом, нисколько не смущал девушку. Никаких противоречий она в этом не наблюдала.
Пока молодые наслаждались медовым месяцем, супруги Матани вернулись обратно в Вакаяму. Хана удачно выдала замуж старшую дочь, но при этом никакой материнской радости не испытывала. Кэйсаку понимал состояние жены и проявлял всяческую заботу. Он пригласил ее отобедать с ним в вагоне-ресторане по дороге домой и время от времени показывал ей интересные виды из окна. Должно быть, считал, что таким поведением может загладить вину перед женщиной, которую так часто оставлял одну.
– Похоже, Эйдзи много пьет, – невпопад сказала Хана. Судя по всему, этот вопрос не давал ей покоя.
– Это точно. Вот бы мне так уметь!
– Надо было предупредить Фумио. Молодому человеку не следует увлекаться спиртным.
– Не переживай. Зато пьяница никогда не пойдет на сторону.
Кэйсаку всегда заказывал на банкетах чай, потому что не мог выпить даже трех тёко сакэ, но при этом он прославился своими амурными похождениями. Мужчины постоянно обсуждали Кэйсаку, восхищаясь его способностью ухлестывать за дамами, заправившись одним чаем. Молва утверждала, что жена узнала о его проделках и он был вынужден остепениться. На самом деле Хана никогда не обвиняла его в глаза. И уж конечно, не бросала в припадке ревности вызов гейшам, с которыми развлекался ее супруг. Просто Кэйсаку был тот еще сказочник и любил приукрасить факты, чтобы позабавить приятелей. Отсюда и все эти слухи. «Вы не представляете, что было, когда она узнала о моих похождениях! Теперь я даже в глаза ей смотреть боюсь. Дом превратился в сущий ад, приходите, сами увидите. Со мной обращаются хуже, чем с приемным сыном, честное слово!» Кэйсаку от души веселился, рассказывая подобные байки. Но по мере того, как жизнь доставляла ему все больше и больше удовольствия, Хана неуклонно мрачнела.
– Погляди! Это Оигава! – закричал Кэйсаку и начал насвистывать популярную в народе песенку об этой реке. Он пребывал в прекрасном расположении духа и, словно какой-нибудь юнец, радовался тому, что едет по Токайдо с женой.
Однако Хана была не в силах разделить его восторги.
– Какая скука!
По пути они проехали немало рек – Тэнрю, Кисо, Ёдо. Но для Ханы ни одна из них не была достаточно глубока и красива. К ночи поезд наконец-то прибыл в Осаку.
– Дорогой…
– Да, что такое?
– Ни одна река не может сравниться с Кинокавой.
– Ты права. – Кэйсаку прикрыл рот рукой и зевнул.
Вскоре после возвращения четы Матани в Мусоту дочь Косаку упала в речку Нарутаки и утонула.
Одним весенним утром восемнадцатилетняя Мисоно ушла погулять и не вернулась. Умэ сходила с ума от тревоги, Косаку в ярости метался по дому. На следующее утро им сообщили, что найдено тело их дочери. О суициде не могло быть и речи, вскрытие показало, что ее не убивали. Все пришли к единому выводу: девушка шла по берегу, поскользнулась и упала в воду. Однако с чего бы это Мисоно вдруг вздумалось гулять так далеко от My соты, да еще вдоль реки, которая течет от Сонобэ к Кусуми? Странно все это. Жители деревни, дрожа от страха, шептали друг другу на ухо, что девчонка, скорее всего, была одержима духом лисы. В My соте действительно имелось место под названием Могила Лисы. Место это издревле считалось проклятым, но до сих пор лисы еще никого не доводили до такой беды.
Похороны единственной дочери младшей ветви состоялись сразу же после бракосочетания старшей дочери главного семейства. Даже посторонним становилось не по себе, когда они думали об этом. Хана наняла рикшу и без промедлений отправилась в «Синъикэ». Ей пришлось заменить убитых горем родителей и самой позаботиться о похоронах. Слов утешения не находилось. Хана старалась занять себя многочисленными делами и раздавала указания вызванным из главного дома в Мусоте слугам, не в силах смотреть в лицо Косаку, который сидел, уставившись в пол, и даже не замечал ее присутствия. Соседи пришли на поминовение, а у Ханы не было свободной минутки, чтобы спокойно посидеть с остальными членами несчастного семейства.
Она никак не могла отделаться от мысли, что убитый горем и оплакивающий смерть единственной дочери Косаку в любой момент может поднять голову и отпустить в адрес невестки едкое замечание. Как ни странно, сама она напрочь забыла о неприязни, которую питала к деверю все эти годы, и теперь не знала, как его утешить.
Хана пробыла в Агэногайто до конца тюина.[74] Она уже давно не наведывалась в свое старое гнездышко. После переезда в Вакаяму Матани наняли молодую пару по фамилии Мацуи приглядывать за порядком в особняке Матани. Господин Мацуи работал в правлении префектуры.
– Вы, должно быть, совсем из сил выбились. Вы же только что из Токио вернулись.
– Вовсе нет. Это не физическая усталость. Просто я совершенно перестала соображать от всех этих волнений. Странное ощущение, скажу я вам.
С кухонного потолка свисала тусклая электрическая лампочка. Хана решила, что поедет в город завтра утром, и позволила себе немного расслабиться. Они с госпожой Мацуи сидели и чистили мандарины с дерева из сада в Масаго-тё. Фрукты были размером с летний апельсин, только немного светлее и другой формы. А если взять плод в руку, можно почувствовать, что он гораздо легче. Это был лучший сорт мандаринов, которые выращивались исключительно в южных землях префектуры, только в местечке Тасукава округа Арида. Сами фрукты, которые Хана очень любила, были маленькими, но нежными и необыкновенно сладкими. Как только они переехали в Масаго-тё, она распорядилась привить дерево в саду за домом, и год назад на нем впервые появились вкуснейшие плоды. Она привезла мандаринов Косаку и его жене, но в конце концов, боясь ненароком обидеть убитую горем чету, забрала фрукты с собой в Агэногайто.
– Пальчики оближешь! – воскликнула госпожа Мацуи, отведав мандарин.
– Месяц назад были еще вкуснее и сочнее.
