в пятки: прощай, Калерочка, прощай, неспетая песня моя! Стало грустно, новогодний вечер померк, огни черными пятнами легли на глупый снег…
Стакан горячего чая
Лодки на берегу не оказалось.
— И-ых! — выдохнул, окончательно огорчаясь, баянист. — Опе-ера!
— Тр-рагедия, что и говорить, — пророкотал техник — не везет…
Кричать надо, перевоз просить…
На-д-до-о, что-о скажешь…На том берегу никого. Деревня как вымерла: еще бы, кому хочется в такую погоду по улице шляться.
Мрачно нависло небо, пронизывающий ветер подул резче, ожесточеннее, печально раскачивались прибрежные тальники, конопатая рябь ложилась на темную поверхность разволнованной реки.
— Эй-е-ей! — сложив рупором закоченевшие ладони, закричал баянист. — Эй-е-ей! Перевезите-е!
Деревня равнодушно молчала, заманчиво дымя трубами.
— Ого-го-о! — отчаянно завопил техник. — Замерзае-ем!
Молчала деревня. Даже эхо не откликалось. Нигде ни души, ни стука, ни бряка, ни собачьего лая.
— Вот везет, — ухмыльнулся баянист.
— Везет, что скажешь, — откликнулся техник, стуча зубами.
Из ворот на той стороне вышел коренастый мужик, неторопливо спустился на речную террасу к поленнице дров. Набрал охапку.
— Эй-е-ей! Ого-го-го! Перевозу! — наперебой заголосили ягодники, подпрыгивая и размахивая руками.
Мужик повернул в их сторону голову и, ни слова не говоря, двинулся к избе.
— Эй-е-ей! Ау-у! — истошно исходились в крике парни.
— Переве-ези-и, будь другом! Ой-е-ей!
Ушел мужик, глухо стукнули калитка.
— Змей подколодный, — прошипел баянист. — Коряга бесчуственная…
— Пень, что и говорить.
— Замерзай никому дела до тебя нет…
— Никому, что скажешь.
Открылись ворота на той стороне, и из них вышел мужик с веслом в руке…
— Спасибо! Спасибо! — горячо благодарили спасителя напарники, выходя из лодки на другом берегу.
Мужик, не говоря ни слова, ушел в избу.
Горбатясь, ягодники двинулись на край деревни, где во дворе незнакомой старушки стояли их «Юпитеры».
— Бедняжки, — засуетилась старушка, худенькая, озабоченная. — Перемерзли-то как! А я уж думаю-думаю, где они, робята-то, погода, ить, испортилась… Чичас я вам чайку горячего сгоношу… Наскрозь, ить, промокши, посинели аж. Чичас, Чичас…
— Спасибо, бабушка, мы домой спешим. Не надо чая…
— Че ето вы от горячего чаю отказываетесь? — обиделась старушка. — Долго ли? Выпьете для сугреву внутренностей, а там и поезжайте.
Баянист отказался столь решительно, что техник рассердился, сплюнул от досады, мысленно проклиная напарника за странную особенность: ни за что не возьмет из чужих рук даже такую мелочь, как стакан чая. Будет мило улыбаться, благодарить, но не возьмет. Это, может, в обычных условиях имело какой-то смысл, но в таких исключительных обстоятельствах стакан горячего чая просто необходим.
— Поехали, — торопил баянист.
— Поехали, — смирился техник.
— Че ето вы, робята, от горяченького-то отказались? — огорченно причитала старушка. — Не погрелись… Захворате ишшо по такому-то холодишшу ехать. Я бы мигом чайку…
— Спасибо, бабушка, твердил баянист. — До дому близко…Доедем.
Техник представил, как они проедут эти двадцать километров в сырой одежде на леденящем ветру.
— Брр, — поежился баянист, подходя к мокрому мотоциклу.
— Вот тебе и «брр», — рассердился техник. — От стакана чая отказался! Не идиотизм ли твоя щепетильность? Старушка к нам со всей душой, а ты…
— Ничего, не околеем, — баянист заученно вставил ключ зажигания. «Юпитер» гневно взревел, наполняя тесный двор сизыми клубами дыма. — Поехали!
Поехали, что скажешь.
Дорога тянулась вдоль берега, лишь в одном месте пересекая поле. Жидкая грязь хлюпала, чавкала под колесами, с шумом вылетала в стороны из залитой водою колеи. Мотоциклы юзили, но парни упорно катили вперед.
Дождь утих, но не перестал, сыпался мелкой назойливой пыльцой. Справа по яру стояли в оцепенении деревья, темнея влажными стволами. Казалось, и они мерзли.
«Ничего, — думал техник, и ему от таких дум становилось вроде теплее, — вот приеду домой, жена встретит, обогреет, горячим чаем напоит, а может, и чем-нибудь покрепче…»
Женился техник недавно, года еще не прошло. Так уж получилось, что долго ему пришлось холостячить, почти до двадцати семи годов. Все не мог выбрать невесту по душе. Наконец встретил одну. Так по сердцу пришлась! Стройная, красивая, училище закончила. Приехали из города воспитателем в детский сад. подружили с месяц, свадьбу справили. Через полтора месяца — ультиматум: или уйдешь от родителей, или развод. Какой развод! Ушел техник из родительского дома, на казенную квартиру переехали, зажили вдвоем.
«Ужин, наверное, готовит, возится у натопленной печи. Фартучек на ней цветастый — его подарок! — ждет своего несчастного, полуживого от холода муженька. А я — брусника, что и говорить!»
От таких дум силы прибавлялись, и руки начинали лучше гнуться. А то они, как крюки, пальцы свело.
Впервые он везет жене бруснику. Ездил летом на кислицу, по смородину. Уток стрелял, рябчиков, а сегодня брусника. «Чайку бы сейчас, чайку! Подъегорила нас погодка. А как с утра-то тепло было, солнышко, в небе ни облачка…»
Окоченел техник окончательно, челюсти свело в судорогу, слова не вымолвишь.
Из-за поворота вынырнули строения села, серого, угрюмого, безлюдного. Ягодники въехали на взвоз, покатили ровнее (главная улица в райцентре отсыпана гравием) мимо нахохленных домов, отороченный по бокам деревянными тротуарами, блестящий от влаги.
Еще немного, и баяниста встречает у ворот жена, помогает… Техник проскакивает мимо. Баянист машет ему рукой со скрюченными пальцами. Техник пытается ответно попрощаться, но не может оторвать руку от ручки газа. Он виновато улыбается. Ему кажется, что еще минута-другая и он свалится вместе с мотоциклом.
Поворот в проулок, еще поворот — и вот она, его квартира. «Сейчас выйдет, сейчас выскочит… Вот откроется калитка…» Калитка не открывалась. «Сейчас, сейчас!». Не открывалась калитка. «Дома нету… В магазин, наверное, ушла».
Техник притормозил, прислонил заглушенный мотоцикл к воротам, с трудом потащился в дом.
Дверь, к его немалому удивлению, не была заперта, пахнуло родным, желанным теплом. Жена, очаровательная, тоненькая, забравшись с ногами на диван, полулежа читала книгу. Она только коротко взглянула на вошедшего, вскинув аккуратную головку со строгой «воспитательской» прической, и опять углубилась в чтение.
«Поле-сражения», невольно и ревниво отметил техник название книги, не понимая причины столь холодной встречи. Эту книгу он читал. Станислав Китайский. Увлекает, еще бы!
Недоумение сменилось обидой, пока еще слабой, робкой. Техник сбросил двустволку, но горбовик снять не удавалось: негнущиеся пальцы никак не могли зацепить скользкие мокрые заплечные ремни.
Жена не оторвалась от книги, не бросилась помогать, и техник бессильно, выпучив от изумления серые глаза, опустился на табурет у порога.
Сидел несколько минут, приходя в себя, пытаясь осмыслить происходящее, пока постепенно нарастающая злость не подняла его с табурета.
— Помоги горбовик снять! — грубым голосом разражено крикнул он, ощущая, как острой боль вонзает в сознание мысль: «Жена-то, оказывается, черствая, нет у нее душевной чуткости».
— Ты почему на меня кричишь? — недоумевающее уставилась на него жена. —
