Что я тебе плохого сделала?
«А все-таки как красива, чертовка! На мгновение подавляя раздражение, подумал он. — Что я раскричался?»
В нем, в горбовике-то, больше двух ведер ягод, плечи оттянуло, руки не гнутся, виновато и жалко стал оправдываться он, сбрасывая наконец-то с себя тяжелый горбовик.
Жена победно взглянула на него и опять принялась за чтение, все своим видом подчеркивая, что сейчас ее лучше не беспокоить. Техник мечтательно произнес:
— Мне бы сейчас стакан чайку. Горячего…
— Что я тебе, печь топить буду? Подожди до ужина. — бросила чуть разреженно жена, не прекращая чтения.
— До ужина? — ахнул техник. — Подождать до ужина…
Он обезоружено и беспомощно плюхнулся на табурет, открыл было рот, чтобы сказать что-то, но вместо этого стал стаскивать с себя мокрую одежду, ожесточенно бросая ее на пол.
— Ты чего расшвырялся? — отложила жена книгу. — Я тут убираю, убираю, а он швыряет!
— Я…Я тебе… брусники привез!
— Поду-умаешь! Съездил, прокатился для собственного удовольствия и выкаблучиваешься…
Техник почувствовал, как внезапно жар охватил его лицо: «Для собственного удовольствия?!». Волна сильного гнева охватила, сжала его…
И он пошел растапливать печь.
Чаепитие на утиной охоте
Было это давно, а будто вчера случилось, так зримо и реально в глазах стоит.
Работал я учителем в средней школе в новом городе, возникшем в таежной глуши, где не было ни реки, ни озера, ни болота, поэтому охотиться на уток не удавалось, а страсть к утиной охоте не проходила. Оно и понятно: с малых лет привык таскать дробовичек тридцать второго калибра по полям родной деревеньки, спугивая с лыв талой воды недоступную добычу. Правда, изредка удавалось подстрелить легкомысленного чирка, и тогда радости не было конца, и мать хвалила: «Кормилец растет!».
Годы уходили, страсть оставалась.
…Завуч, женщина чутка и все понимающая, освободила от уроков в пятницу. Получалось три дня. Можно поохотиться!
После недолгих сборов рано утром я «оседлал» своего косоланого горбатенького «Запорожца», который добросовестно доволок меня по гравийной, местами очень скверной дороге в новый совхоз, слепленный из деревень, находящихся в зоне затопления Усть-Илимской ГЭС.
Друг, баянист сельского Дома культуры, встретил меня, как говорится, с распростертыми объятиями, но и огорчил:
— Не могу я сегодня на охоту плыть, не могу: репетиция концерта. Ты же не сообщил по приезде.
— Отмени, — умолял я, — перенеси. Я восемьдесят шесть километров отматал… В шесть утра встал…
— Что же придумать? — почесал друг в пышной шевелюре волос с густой сединой, ранней для его сорока.
С ним мы познакомились еще в бывшем райцентре, тоже приготовленном для затопления. Были связчиками по охоте, вместе работали в районном Доме культуры.
— Есть, кажется, выход, — приподнял он указательный палец на уровень серых глаз, — схожу в одному корешу. Ты подожди.
Он ушел в сторону индивидуальных домиков, таких уютных и милых в сравнении с этими панельными четырехквартирынми коробками в двухэтажном исполнении. Я с надеждой посмотрел вслед ему, коренастому, невысокому, лениво-стесненному.
Вернулся он домой. Сказал:
— Моторку я даю. Поплывешь с кочегаром котельной, а утром завтра он за мной приплывет. Поохотимся!
…Моторка врезалась в мякоть мутной после недавнего ледохода воды. отражались в ней берега, заросшие густой величавой тайгой, вбегающей бодро на крутые хребты. Километров через двадцать показался небольшой мыс, такой желанный в этой глухомани. Виднелись на нем столбы от небольшой деревеньки и ямы, заросшие будыльем. Кое-где оставались оклады изб.
Напарник проехал еще немного, и лодка мягко ткнулась в обрывистый, серый от прошлогодней травы берег.
Вынесли ружья и рюкзаки на поскотину с редкими черемховыми кустами, осмотрелись. Вдоль берега — поскотина, за ней — пашня, которая сходила на нет, и поскотина подходила к чудесному сосновому бору, сияющему от щедрот майского солнца. Дел легкий упругий ветерок, мечущийся в разные стороны. Он колыхал высохшую прошлогоднюю траву.
— Куда пойдешь? — спросил напарник, заряжая «тулку».
Справа лежало небольшое поле, на котором должны быть лывы, чуть левее темный ельник клином входил в сосновый бор, взметнувшийся на невысокий длинный хребет.
— Пройдусь по лывам, — ответил я, вставляя в бескуровку «ижвевку» патроны, с детства люблю такую охоту.
— Тогда я двинусь на болото в ельник. В случае чего — и ты туда жми. Понял?
Напарник опоясался патронташем и зашагал, как журавль, по пахоте к ельнику. Серые одежды подчеркивали сходство с длинноногой птицей. Я тоже опоясался патронташем и отправился ревизировать лывы, которых оказалось немного. Уток на них не было, и я направился в пугающим мраком ельник. Шел и думал об умершей деревне. Тоскливое настроение охватило меня: кому она помешала, кому встала поперек горла? Триста пятьдесят лет стояла, жили в ней люди, сеяли хлеб, любили, рожали детей, надеялись на лучшее — и вдруг коллективизация! Она ополовинила деревню, а укрупнение колхозов добило ее до конца. Погибла она задолго до затопления.
В ельнике гулко ударил дунлет. Я вздрогнул и зашагал быстрее, утопая в толстом слое густого зеленого мха, напоминающего роскошный ковер. Вот посветлело, показалось «окно». Я внимательно присмотрелся. Нет, уток не было видно. Только шагнул — всплеск крыльев, и в воздух взмыли два краснолапых селезня. Вскинул двустволку, выстрелил раз-другой, отчетливо осознавая, что опоздал, что не взял нужного упреждения.
— Вот это стрелок! — раздался за спиной насмешливый голос напарника. — Не торопись, паря. Понял?
В руке напарник держал великолепный трофей — селезня.
— Пора обедать.
— Пойдем, согласился я.
Пришли к месту стоянки. Я разрядил безкуровку, бережно положил ее на рюкзак с теплыми вещами и продуктами, достал котелок и стал собирать хворост для коста.
— Ты чай кипяти, — сказал напарник, — а я сетушку в кусты поставлю, авось, ельчишки понабьются в нее. Понял?
Я «сочинил» таганок, разжег под ним костерок, а сам спустился вслед за напарником к реке, чтобы набрать воды. Когда поднялся — ахнул! Языки и язычки пламени бойко бежали, как застоявшиеся в конюшне лошади, по поскотине. Они обгоняли друг друга, останавливались, бросались в стороны и явно имели намерение вырваться на оперативный простор, дабы разгуляться там, где есть пища посолиднее — вековые сосны с их золотыми стволами и бархатными кронами.
Я торопливо срубил ветку черемухи и бросился сбивать пламя. Куда там! вместо одного потушенного язычка пламени возникали десятки других, оставляя после себя дымящуюся землю, черную и словно обиженную. «Врешь, не возьмешь!» — подбадривал я себя и в то же время чувствовал, что мне с пожаром не справиться, пусть паду я здесь «смертью храбрых». Бил и бил веткой по очагам пламени, может полчаса, а может, час. Пот лил с меня крупными каплями, спина взмокла,
