праздники…
Случилось это в новогоднюю ночь.
Я после службы в армии учился на втором курсе сельхозинститута, жил на квартире у тетки, родной сестры моего отца. Дядя не возражал: живи, если хочется. Была у них единственная дочь. Люба, моя кузина. Симпатичная толстушка, немного избалованная. Так вот, держала она в своих руках эту пятерку. Описывать всех девушек не стану: для рассказа это не имеет большого значения, а вот о квартире расскажу. Небольшой одноэтажный домишко из старого дерева стоял на боковой улице неподалеку от главной. В нем-то, в этом домике, и происходили встречи праздников. А незадолго до описываемого случая Люба пригласила из общежития Калерию, одну из пятерки, жить у нее.
В Калерию я давно влюбился: так она была хороша и стройна! Серые глаза, опущенные длинными ресницами, выражали уверенность в своей неотразимой обаятельности; в походке, в движениях царственная величавость, в словах — значительность. По настроению могла удачно пошутить, внося в это элементы озорства.
Иногда на праздники пятерку удостаивали посещением два однокурсника, и тогда пятерка становилась семеркой. Я не в счет: подумаешь, сельхозник, коровам хвосты вертеть!
Валерик, милый, обаятельный, был женат, но приходил без жены. Пашка (так его звали девчата) холостяк, отличался военной выправкой: как-никак, бывший офицер, уволенный из кадров по болезни. Бледное лицо, тонкие бесцветные губы вызывали у меня, деревенского здоровяка, жалость и сострадание. Отличался он некоторой надменностью и чуточку высокомерием, впрочем, относящимся, пожалую, только ко мне.
Оба сокурсника довольно успешно изощрялись в остроумии, в розыгрышах и во всем таком, что могло поднимать их весомость.
Комплекс неполноценности преследовал меня с детства. Еще бы: жил в далеком северном краю, учился в сельской школе, и не было передо мной человека, у которого бы я мог поучиться, поднахвататься «манер высшего общества». Был тюхой!
Калерия! Калерочка!! Как я любил ее! Но не смел сказать ей об этом. Однажды, улучив момент, когда Люба благодушествовала, я поведал ей о своей любви к обаятельной Калерочке. Люба, естественно, предала мои слова Калерии, и я стал замечать в ее серых глазах ледяное презрение: не суй суконное рыло в калащный ряд! Так мне и надо…
Калерии нравился Пашка. Она при малейшей возможности заговаривала с ним заискивающе ласково; едва ли не просительно. Однажды, в ноябрьский празник, услышал я нечаянно:
— Слушай, Пашка, а ты некрасивый…
— Почему некрасивый? Я красивый…
— Если красивый, почему не женишься?
— Давай я тебе стихи почитаю.
— Я вся внимание!
Длинноногие девушки.
Совершенством маня,
Резво мчат мимо дедушки,
Значит, мимо меня.
Нежногрудые бестии,
Ваша прелесть пьянит,
В рай хочу с вами вместе и
В сексуальный зенит.
С молодыми задорными
Молодел бы я сам,
Но лишь каплями черными
Грусть течет по усам…
Да, на улице слякотно,
Нудный дождь моросит.
Мне обидно и какатно,
Старый я паразит!
— Нахал! — возмутилась Калерия. — Какой же ты старик?
— Старик, Калерочка, старик.
Калерия стояла на своем, тянула шутливо-капризно:
— Пятый год мы вместе, а ты так и не замечаешь меня или я не замечательная?
— Я не замечаю тебя потому, что ты замечательная. Но, увы! Ты слышыла что-нибудь про атомные испытания?
— Кое-что слышала. А что? Про радиацию? Положили нас лицом к эпицентру взрыва, велели накрыться белыми простынями…
Валерик, чтобы увести разговор от нежелательного направления, громко заявил, глядя в окно:
— А не пойти ли нам за Ушаковку в березовую рощу?
— Так ведь «нудный дождь моросит»! — усмехнулась Калерия.
— Меня цитируют, — произнес Пашка, задирая нос.
— Девчата, — воскликнул Валерик, — наш преподаватель современной русской литературы имел любимые выражения типа: «так сказать», «прочие прочие вещи», «межу прочим», «если угодно». Вот что я услышал на днях:
Недавно, товарищи смог я узнать
Из лекции, страстной и вещей,
Что жил Маяковский, он жил, так сказать,
И прочие-прочие вещи.
Что он, между прочим, писал и стихи.
Писал их легко и свободно,
Стихи эти были весьма неплохи,
Талантливы, если угодно…
Так лектор вещал, закосивши глаза,
Слова изрытая все хлеще,
Я слушал. Меня прошибала слеза
И прочие-прочие вещи…
Все дружно зааплодировали. Люба восторженно спросила:
— Ты сочинил?
— К сожалении., не я…
…Подошло время встречать Новый год. Девчата накрыли стол в зале. В углу сияла огнями елка, из комнаты Любы звучал бархатный баритон Александровича. Пашка и Валерик изощрялись в остроумии, сыпали анекдотами. В полночь пробка из бутылки шампанского устремилась к потолку, зазвучали тосты.
— Пашка, — мило улыбнулась Калерия, — какое у тебя самое заветное желание? Точнее, желанное хотение?
— У меня, — значительным тоном заявил Пашка, — самое хотенное желание — прийти в класс, где много много детей, и учить их разумному, доброму, вечному.
— Какой ты тоскливый, — приунывала Калерия. — ты останешься вечным холостяком.
— Это не помешает мне быть хорошим учителем, а вот ты, Калерочка-холерочка, разборчивая невеста, рискуешь остаться одна. Тебе двадцать два — возраст критический. Все твои подруги повыходили замуж… Или тоже собираешься стать хорошим учителем?
— Что же я могу поделать? Посоветуй.
— Думай.
Как я был благодарен Пашке за такие речи!
Калерия повесила свою красивую головку, закручинилась, но вдруг решительно встала, подняла рюмку с вином и, тожественно огладывая всех, заявила без улыбки:
— Рискну! Пойдем все на угол к Главной улице, и первый, кто выйдет из-за угла, будет моим мужем!
Раздались аплодисменты в сесть интересного розыгрыша. Калерия настояла на своем, заставила всех одеться, и мы дружно вывалили на улицу, пошли с шутками-прибаутками туда, где темнела громада четырехэтажного кирпичного дома.
Новогодняя ночь сняла блестками снежинок в свете уличных фонарей. Редкие парочки проходили мимо. Вот и угол. Я, как и все, не воспринимал Калерино заявление всерьез, но все же боялся невероятного: вдруг выйдет молодой, симпатичный юноша и прости-прощай, Калерочка! Мне очень хотелось, чтобы вышел дряхлый старик, инвалид на одной ноге, женатик, хулиган, ворюга, бич-бродяга…
Из-за угла вышел солдат, сразу видно, демобилизованный.
От дружного «ура!» свалился снег с тополя. Солдата окружили, ухватили за рукава, за хлястик шинели, за ремень. Он недоумевающее озирался, пытаясь сопротивляться, но шутки и улыбки успокоили его.
— Кто вы? За что? Что вы от меня хотите?
— Тебе нравится эта особа? — спросил Пашка.
— Ничего, — улыбнулся довольно солдат, — и что?
— А вот что: пойдем-ка с нами, выпьем, поговорим и в донышко поколотим. Все будет хорошо, не бойся.
— Я не боюсь, только все как-то неожиданно…
— Сердце мое укатилось
