я был в изнеможении и отчаянии, понимая безвыходность и безысходность. Закричал:
— По-омо-огите-е!
Напарик высунулся из-под обрыва, ахнул, выскочил на поскотину, сломал ветку и бросился на помощь.
Тщетно, все тщетно! Языки и язычки пламени метались в стороны, как выпущенные из класса ученики, не обращающие внимание на призывы к благоразумию. Напарник, долговязый и сутулый, смахнул пот с дубленого лица, махнул рукой:
— Брось ты эту канитель. Понял?
— Да ты в своем уме? Лес ведь рядом…Бор!
— Мало в Сибири лесов? Пусть горит. Понял?
Я продолжал бессмысленную борьбу, все еще надеясь на что-то, но все чаще и чаще осознавал, что надо искать другой выход. А какой? Какой?!
Беспомощно оглядываясь, махал веткой, сбивал пламя. Вдруг заметил, что поскотина шагах в двадцати отсюда резко сужается между пахотой и береговым обрывом. Вот успеть бы проскрести перешеек до подхода огня, лишить его пищи!
Бросился туда, прокричал напарнику, чтобы помогал. Тот понял меня, прибежал. Лихорадочно проскребали перешеек до земли и все время поглядывали на скачущее пламя, приближающееся к нам. Но мы понял, что успеем, и только расширяли полосу.
Пламя взметнулось перед перешейком, ослабло, пригорюнилось. Ветер сумел перекинуть еще две-три искорки, но мы тут уже затоптали робкие пока язычки пламени и вздохнули облегченно: победили стихию! Закурили с устатку. Я ощущал чувство вины и удовлетворения. Пожар допустил я, бывалый охотник (не без помощи, конечно) и не допустил огонь в лес.
Ласковое солнце улыбалось в зените, свежий ветерок обдувал разгоряченные потные лица и кружил дымки дохлых очагов.
Вдруг раздался выстрел. Двустволка напарника посунулась назад и уперлась стволами в землю. Прозвучал глухо второй выстрел, и конец ствола раздулся, повредив другой.
— Моя «тулка»! — бросился к ней напарник. — Черт побери!
Я взглянул на свою «ижевку». И чуть не свалился с ног: рюкзак горел ровным светлым пламенем (мои теплые вещи!), у двустволки перегорела шейка приклада…
— Поохотились! — мрачно изрек напарник, и рот его перекосился от досады. — И чаю попили… Понял? Черт меня дернул связаться с тобой! «Тулка» на сто шагов била, где такую найдешь? Сибиряк, огня не сумел развести… Понял?
И он сплюнул с такой силой презрения, что я внутренне содрогнулся от тяжести своей вины, от сознания непоправимости случившегося, оттого, что подвел человека.
— Я тоже пострадал, — сказал я, оправдываясь.
— Приклад сделать можно. Понял?
— Зато бор спасли…
— Гори он синим огнем, твой бор, — разразился матом напарник, век бы его не видать — ничего бы не потерял.
Напарник еще долго ругался. А я думал, что из-за таких равнодушных, пришлых людей и горят наши леса, хотя в данном случае сам чуть не стал поджигателем.
— Поплыли домой, — приказал напарник, — нечего нам здесь больше делать. понял?
Моторка словно обрадовалась возвращению и бежала вниз по течению споро и деловито, а над головой, словно чуя нашу беспомощность, пролетали иногда стайки уток. Напарник грозил им свободной от румпеля левой рукой и сплевывал в набегающую волну, зеленую от таежных отражений.
Я смотрел на щетинистые от густой тайги хребты справа и слева, и радостное чувство спасителя всех этих зеленых богатств поднимало меня над мелочами жизни…
Как будто вчера все было, а ведь прошло больше пятнадцати лет с тех пор, как я совершил единственную ошибку по отношению к моей природе.
Белый свет
Давно, в студенческие годы наш пятый курс Иркутского художественного училища (а это двадцать парней и одна девушка в качестве повара) отправили копать картошку в отдаленный совхоз области. Разве это не сила?
Да Тулуна ехали поездом весело, с задором и шутками. От Тулуна — в кузове грузовой машины, и тоже весело, только пыльно и тряско.
Ко времени обеда остановилась наша машина в деревеньке, странно для сибирских деревень: в густом березняке в вырубленном месте расположились одна против другой две недлинные улицы из однообразных, как бы наскоро слепленных избушек. Посредине широкой площади стремился в небо колодезный журавель, возле которого мы решили подкрепиться.
— Как называется деревенька? — спросил я у проходившей мимо бедно одетой женщины, хмурой, чуть сгорбленной.
«Белый свет», — сказала она и прошла мимо, не оборачиваясь и не сбавляя шага. «Странно, — подумал я. — «Белый свет», «Белый свет»… Разве может быть такое название? Что это? Насмешка? Над кем? Над жителями деревеньки? Или надо мной? Посмотрел внимательно на сокурсников: как они отреагировали на это, но не заметил на их лицах ни малейшего интереса к происходящему, они были увлечены едой, захваченной из дома.
Запивали водой из колодца, чуть солоноватой, но ни реки, ни озерца поблизости не было: березы, березы и березы! И деревенька в окружении их.
После обеда поехали дальше и вскоре оказались в крупном селе, где нас разместили в бывшей весовой — помещении просторном и пустом.
Утром явился мужчина, одетый в поношенный пиджак, неглаженные штаны, заправленные в кирзовые сапоги. Ему было под пятьдесят.
— Я, — заявил он, представляясь, — управляющий отделением совхоза. А это (он указал на скромно одетую женщину лет тридцати пяти) — агроном. Она покажет вам, где взять вилы, лопаты, мешки и место работы. Условия такие: будете жить на хозрасчете, что заработаете — все ваше. Сотка выкопанной картошки — одни рубль сорок копеек. Ясно?
— Ясно, — ответил наш староста Виктор Тюрюханов, высокий, стройный парень из староверов. Управляющий и агрономша вышли. Я догнал их и спросил: «А почему та деревенька называется «Белый свет»? Это всерьез?» управляющий посмотрел на меня несколько удивительно и ответил: «Всерьез, конечно. Разные там люди живут — и чуваши, и мордва, и татары, и русские. Попробуй, разберись, что у них в головах? Может, это насмешка, что их поселили в таком месте, может, даже самоиздевательство». Я вернулся к сокурсника. Мне хотелось затеять с ними полемику по поводу названия «Белый свет», но не осмелился — слишком необычно прозвучало бы мое предложение.
Копали мы картошку без энтузиазма — поле длинное, ни конца, ни края. И земля, словно глина. Тяжелая, плотная. В первый же день, переломав несколько вил и лопат, мы поняли, что хозрасчет для нас — голодная смерть.
— Что это за расценки? — возмущался Вовка Дулов. — Один рубль сорок копеек сотка! Это пачка папирос «Север»! А ведь еще пожрать надо, я уже не говорю, что и попить.
Управляющий наши протесты решительно отверг: «Ничего не могу сделать — такие расценки». — Но ведь это не земля — асфальт, это бетон, — не сдавался Вовка.
— Пишите жалобу…
Писать жалобу не стали, а нашли выход: двух самых талантливых начинающих «художников» определили «на заработки». Они стали рисовать для местных
