– Разве же при демократах очереди были? Да ни за что! Идешь по улице, а вдоль нее ларьки сплошным рядком – и редко-редко у какого покупатели, и то один-два, не больше – подходи, отоваривайся в свое удовольствие. Так патриоты проклятые всё бульдозерами посносили… Кому мешали те ларьки, спрашивается? И сами деньги зарабатывали, и простым людям польза… На рынках, помню, при демократах айзербуды сидели, да прочий народ южный – мимо прилавка идешь, так они тебя за рукав: подходи, выбирай, дорогая! – прямо травой под ноги стелются, лишь бы купила что-нибудь… Если поторгуешься, так и вообще чуть не полцены сбросят, – очень уж это дело любили. А нынче? Выгнали черных, на всю страну из ящика кричали: «Российские рынки – российскому производителю!» Зашла я тут на Алсуфьевский, черешни внуку купить, видала тех производителей. Раньше ряды от продавцов ломились – а теперь лишь кое-где сидят, ну и зачем было черных гнать, спрашивается? Сидит русская фифа за прилавком, губы красит. Я ей: почем черешня, девушка? А она: подождите, я занята! Уж вижу, чем ты занята, пр-р-р-роизводительница расейская… Докрасила, наконец, – восемьсот рублей, говорит. А подешевле? Восемьсот рублей. А если два килограмма? Восемьсот… Заладила, как попугаиха. Купила, что делать… Дома смотрю – так в низ пакета эта стерва гнилой да червивой накидала, сверху хорошей присыпала. Да разве ж при демократах такая черешня на рынках была? Ягодка к ягодке лежала, хоть сейчас на картинку… А деньги нынешние? Разве ж это деньги? При демократах-то зарплату получишь, так хоть в руках ее подержать можно. Хочешь – трать, хочешь – нищему в шапку кинь. А нынче цифирьки на экране засветились – вот, мол, твоя пенсия пришла на счет… Что мне те цифирьки? Деньги мои где, я вас спрашиваю? Кто их крутит-вертит? Вы мне их в руки дайте, я вам говорю! Деньги мои где?! – уже в полный голос спросила старушка у девушки-кассирши.
– Девяносто шесть восемьдесят, – устало ответила та.
Старушка, негодующе фыркнув, протянула смарт, дождалась, пока автомат спишет необходимую сумму, и гордо прошествовала к выходу, унося свою кашу.
– Зато со сдачей теперь не дурят, – послышался сзади рассудительный негромкий голос, явно принадлежавший пожилому мужчине.
– И прежде не дурили, – тех, кто считать умеет! – немедленно откликнулась вальяжная и весьма упитанная дама неопределимого возраста, подталкивающая перед собой тележку, с горой наваленную всевозможными упаковками. Стрельцов подумал, что дама наверняка математический гений, если способна сосчитать в уме общую стоимость своих покупок.
– Да и очередей раньше хватало! – с прежним апломбом продолжала гениальная дама. – В каждом отделе своя касса – настоишься, пока всё купишь!
В разговор вступил не совсем трезвый мужичок:
– Зато пока стоишь, так и прикинешь, чего купить-то, лишнего домой не попрешь… А теперь, пока до нужной полки дойду, – то одно перед глазами, то второе, то третье, руки сами тянутся, в корзину пихают…
Судя по тому, что в корзине его красовалась лишь одинокая бутылка водки, к стеллажам с продуктом первейшей необходимости этот покупатель прошествовал с крепко зажмуренными глазами.
Дальнейшую дискуссию Стрельцов и Людмила уже не слышали – кассирша, неуверенно нажимая на клавиши, наконец закончила оформлять им покупки.
…Пять лет назад дом-башню в тридцать шесть этажей как раз достраивали, и большая часть квартир в ведомственном доме предназначалась сотрудникам ФСР. Мог рассчитывать на новую служебную жилплощадь и подполковник Стрельцов, да не сложилось, – загремел на Грумант, разжалованный в капитаны.
Он хотел сказать Людмиле, что они вполне могли быть соседями, если бы… Подумал и не сказал ничего. Но вокруг посматривал с любопытством, словно довелось увидеть отдельную грань своей альтернативной, не сложившейся судьбы…
– А ведь тебе досталась квартира на тринадцатом, – сказал Стрельцов, когда лифт закончил отсчитывать этажи и остановился. – Не суеверная?
– На четырнадцатом, – возразила Людмила, выходя с кабины с зеркальными стенками. И в доказательство своих слов указала пальцем на цифры «1» и «4», украшавшие стену.
– Тринадцатый, – упрямился Стрельцов. – Просто нумерация на американский манер – после двенадцатого сразу четырнадцатый. Я следил за цифрами на индикаторе.
– А вот и мимо… Тринадцатый и в самом деле есть, но нежилой. Технический. Насосы там стоят – без них вода на тридцатый шестой не поднимается, и генераторы автономной электростанции, и еще что-то… Но на лифте так просто туда не попасть, кодовый ключ нужен. Для генеральских апартаментов на трех последних этажах – тоже.
Стрельцов подумал, что на техническом, без окон и дверей, этаже дома, строившегося при активном участии ФСР, вообще может отыскаться много чего любопытного. Вплоть до звукоизолированной комнаты для допросов с пристрастием.
В квартире Людмилы ничего не свидетельствовало о том, что здесь живет офицер грозной конторы. Обычное однокомнатное жилище одинокой тридцатилетней женщины…
Хозяйка первым делом прошла в ванную, переодеться. Затем на кухню, пообещав, что поздний ужин будет готов минут через двадцать. Стрельцов, оставшись один, раскрыл принесенную с собой папку с документами, достал досье журналистки Илоны Модзалевич – изучить его так и не успел. Пробегал глазами строчки, с трудом вникая в их смысл: ничего особенного, достаточно стандартная и достаточно успешная карьера… Потом вдруг вернулся ко второму абзацу, прочитал еще раз, закрыл глаза и задумался: диплом Илона получила в вузе достаточно престижном, хоть и не в государственном, – в Смоленском университете журналистики. А значит…
Что это значит, Стрельцов понять так и не успел. Перед его закрытыми глазами вертелась какая-то дикая мешанина из обрывков сегодняшних встреч и разговоров: белокурая бестия Моргулис сидел отчего-то за столом Барсука, установленным непонятно зачем в притоне моргунов, – и говорил, говорил, говорил что-то, вроде и по-русски, но смысл фраз ускользал, исчезал в то же мгновение, когда они доносились до слуха Стрельцова, а сидевший рядом Жоржик Измайлов понимал всё, и постоянно мерзко подхихикивал, не то над словами Моргулиса, не то над стрельцовским непониманием; а по комнате медленно парили красные пузыри, иногда лопались, разбрызгивались мерзкими липкими кляксами, – и Стрельцов знал, что это кровь Илоны Модзалевич, и не мог взять в толк: почему? отчего? – ведь не ее же застрелили в невесомости…
Когда Людмила вкатила в комнату сервировочный столик, уставленный тарелками, её прямой и непосредственный начальник спал, – на тахте, в неловкой позе, полусидя, полулежа… Несколько листков из папки разлетелись по полу.
Московское шоссе под Санкт-Петербургом, чуть позже
Наглость троих ублюдков могла сравниться лишь с их самоуверенностью. Расчет у них простой и безошибочный: большие шишки, ездящие на дорогих машинах, не станут пытаться силовыми методами противодействовать людям в форме, да еще пьяным. Позволят надеть на себя наручники, предвкушая, как чуть позже сотрут в порошок дерзких патрульных… А вместо этого получают удавку на шею. Именно удавку – к чему гадить в собственной машине, пользуясь огнестрельным или холодным оружием?
Наручники защелкнулись – но не на моих руках, на том месте, где запястья находились за долю секунды до того.
Лейтенант, впрочем, уже не смог разглядеть своей промашки. Большим пальцем я ударил его в глаз – сильно, почувствовав, как лопается глазное яблоко. Лейтенант взвыл на удивление тонким, бабьим голосом. Он сейчас наверняка ничего не видел – перед уцелевшим глазом тоже стояла багровая вспышка. И не почувствовал, как я рванул из его обмякших рук наручники.
Хрясь! – массивный браслет наручников вломился в висок лжесержанта. Хрясь! – мучения лейтенанта прекратились.
Старшина Володя оказался все-таки фальшивым десантником… Либо общение лишь с безответными водителями здорово подпортило ему форму. Свой единственный крохотный шанс – попытаться распахнуть дверцу и убежать – он даже не попытался использовать. Успел лишь обернуться, изумленно отвесить челюсть да потянуться куда-то в сторону кобуры – так и не дотянувшись. Затем получил свою порцию рауш-наркоза. Но приложил я ему наручниками, на время превратившимися в кастет, куда деликатнее, чем коллегам. Надо немного потолковать по душам…
Несколько минут спустя все было готово для разговора. Оклемавшийся Володя по-прежнему сидел за рулем, но число степеней свободы у него значительно уменьшилось: горло достаточно туго захлестнула изъятая у «сержанта» удавка, привязанная к подголовнику кресла. Наручники, сковавшие руки, были пропущены сквозь рулевое колесо, а форменный ремень притянул ноги к сиденью.
Я устроился рядом, на пассажирском месте. Кроме нас двоих, живых в джипе не осталось.
