Она стояла ещё какое-то время в дверях, смотря в темноту, и медленно вернулась на лестницу, вздыхая. Янаш, отойдя на несколько шагов, остановился в укрытии. Его сердце билось, он не думал сейчас ни об опасности, ни о татарах, взвешивал эти несколько слов, которые выскользнули из уст девушки мимо воли – и считался с совестью.
Ядзя была так молода и такой ещё ребёнок – следовало держаться от неё вдалеке и не пробуждать чувства, которые давно в нём жили, но выйти на свет не имели права. Значит, мечникова заметила избыточное доверие и сближение? Может подозревала его… Мысль эта сжигала Янаша. Он чувствовал себя неблагодарным и предателем, признавал себя виновным. Он неплохо видел то, что уже взгляд матери казался опасным! Был им, может, обременён.
Благородное сердце сироты содрогалось от самого подозрения его в такой чёрной неблагодарности. Никогда не поднял он глаза на мечниковну с какой-то дерзкой мыслью; она была для него существом святым, чем-то больше, нежели сестрой; а ребёнок этот был так ангельски добр, что его своей излишней доверчивостью приближал, придавал смелости, вынуждал забывать, какая неизмеримая пропасть их разделяла.
Никогда до сих пор не имел он намерения сам оставить дом мечника, теперь видел, что должен был это сделать, чтобы избавить их от неприятности выпроводить его. Зачем же пробуждать собой беспокойство и самому привязываться к этой девушке, которая должна была остаться для него чистым образком, висевшим в облаках? Он припомнил сиротскую молодость, недолю, бедность, покинутость, опекунские крылья, которые его притулили и согрели, и вздрогнул снова – видя, что мог не хотя отплатить доброе дело заботой и беспокойством.
– Уже этого достаточно, – сказал он в духе, – мечникову нужно проводить до дома, а потом с ними попрощаться; я должен сам попросить мечника, чтобы разрешил мне уйти – зачислюсь, хоть без отряда, в чью-нибудь хоругвь. Так всегда продолжаться не может.
И ум его осознал расставание, отъезд, прощание навеки, пускание в чужой свет, тоску по тому дому, который был для него родительским. Если бы не стыдился, заплакал бы, может.
– Не нужно дать сердцу прирастать, чтобы не кровоточило, когда оторвать его придётся. Чем быстрей, тем лучше. В свет, в свет!
Он двинулся с места, на котором стоял, и начал прохаживаться по тёмному двору.
Он нуждался в резком движении и занятии, чтобы о той боли, вызванной одним словечком, забыть. Ему хотелось совершённую, как ему казалось, ошибку исправить. Ядзя не была виновата – он один – а мечникова уже заметила, что они друг с другом были слишком близки, он должен был спуститься на собственную ступень и не забывать, что был слугой и убогим сиротой. Не имел предубеждения к мечниковой, но к себе.
– Забыться было нелегко при их доброте, – сказал он, – но время опомниться!
Живым шагом он побежал в нижний замок, к воротам и мосту снова. Люди стояли на месте. Ни одного шелеста, ни малейшего знака опасности.
Никита также был на страже и веслым разговором прибавлял людям духа.
Петухи пели уже к полуночи. В воздухе ничего не изменилось. Тёмные тучи тянулись низко над землёй и дождь ещё увеличился. В нижнем замке сборище людей, разделённое растянутыми раднами, прильнувшее к навесам и сараям, тулясь под возами, засыпало. Иногда только ржание коней или блеяние овец, сбившихся в кучу, прерывало эту страшную тишину ожидания. Часы казались долгими как вечность. Янаш вернулся в верхний замок, вошёл на одну из башен, посмотрел в темноту, воротился вниз и, снедаемый мыслями и лихорадкой, блуждал так с места на место с волнующим беспокойством в душе.
Петухи запели второй раз, сил на эту прогулку не хватало, поэтому он обернулся плащом, сел на пороге, опёрся о дверь и остался тут на страже. Оглашались часы.
В конце цонцов, это непроходимая ночь приближалась к концу, на востоке небо стало несколько более ясным, из-под туч выступил бледный пояс света и начал расширяться кверху, дождь уменьшился, облока сбились в кучи, сорвался ветер – тучи погнали по небу.
Эта минута рассвета, по мнению людей, должна была быть самой опасной, ибо нападения обычно часто случаются ближе к утру, когда сон бывает самый тяжёлый. Таки образом, Янаш поднялся и стал обходить стражу, пробуждая её, потому что многие спали. Людей сменили. Никита пошёл сам проверить столбики моста и не промокла ли от дождя солома.
Затем, когда оба стояли у моста, вдали послышался конский топот. Никита вздрогнул первый и дал знак Корчаку.
«Бдительность! Бдительность!» – распространился тихий призыв. Янаш прыгнул к воротам, чтобы с верхнего этажа посмотреть, откуда шёл топот. Он становился всё более отчётливым. Однако, казалось, что не табун шёл, а небольшое число лошадей, и то медленно. Может, какая передняя стража.
Из ворот, верхний этаж которых был пустым, открытые на четыре стороны окна позволяли достигнуть взгляду далеко. Янаш заметил с запада выезжающую из ущелья кучку людей. Утренний сумрак не давал их распознать.
Спорой рысью они приближались к городку, без крика и в порядке… Люди в нижнем замке уже начали пробуждаться и неизвестно откуда разошёлся крик: «Татары!» Но Янаш, прибежав как можно быстрей, приказал им молчать.
Стражи бдили и женщин пугать не хотели… Одни будили других, через мгновение все испуганные вскочили на ноги.
Всадники исчезли за крышами городка. Численность их не вызывала ни малейшего опасения. Янашу казалось, что их было не больше двадцати, он полагал, что Доршак пустился на разведку.
Никита на всякий случай уже развёл огонь, дабы поджечь столбики, если бы появился неприятель, когда за мостом показалась медленно едущая кучка. Тут уже её хорошо можно было рассмотреть. Впереди ехал в лёгкой броне молодой и красивый мужчина, покрытый буркой, подшитой бархатом, на украшенном золотистой попоной коне. За ним шло около двадцати человек на выносливых иноходцах, однако, украшенных. Подъехав к мосту и заметив стражу, остановились. Янаш вышел навстречу.
Едущий в авангарде спешился и подошёл к нему.
– Челом.
– Челом.
– Я узнал от полковника Дуленбы, – отозвался прибывший, – что здесь, быть может, в людях нуждается пани мечникова Збоинская. Меня судьба тут приговорила на бездеятельность, а вернее, его величество король, так как он приказал мне с полками остаться на пограничье и охранять свои и чужие владения. Из обязанности поэтому спешу на подмогу.
Янаш поклонился.
– Меня зовут Яблоновский, я каштеляниц брацлавский, – сказал молодой человек.
– Мы очень благодарны вашей милости за помощь в злую пору, ибо нам тут татары угрожают.
– Я обо всём слышал, – сказал прибывший. – Татары обноглевшие, а скорее, разъярённые, быть может, покусятся, но мы не дадим им смеяться, – добавил каштелянец и ударил по сабле.
– Затем, прошу в замок, – промолвил Янаш.
– Кто же вы? – спросил Яблоновский.
– Я Янаш Корчак, слуга пана мечника, – сказал со смирением молодой человек, кланяясь, – заменяю командира, когда лучшего вовремя нет. В замке удобств иметь не будете, я боюсь, но сделаем, что можно, дабы кони и люди голодными не были. По той причине, что в нижнем замке множество людей схоронилось, прошу вас на верхний.
Корчак имел время, приблизившись, присмотреться к каштелянцу. Была это такая красивая и панская фигура, с таким благородным лицом, вместе мужественным и в то же время полным серьёзности и доброты, что в него можно было влюбиться с первого взгляда. Яблоновский выглядел по-рыцарски и имени, уже хорошо заслуженному, делал честь выправкой, которая обещала в будущем храброго вождя. Голубые выпуклые глаза, немного смеющиеся большие уста, золотистые подкрученные вверх усики, лицо белое и свежо румяное, молодость почти девичьего изящества мимо воли притягивали взгляд. При виде входящего люди в первом дворе, почуяв в нём какого-то старшину, поднялись с земли и поздоровались с ним невыразительным бормотанием. Вид людей и коней прибывающих рождал некоторую надежду. В порядке прошли они первый двор и повернули во второй, где их стражи приветствовали весёлым возгласом. День делался всё более ясным. Ксендз Жудра, который только что встал, вышел на крыльцо, удивился и обрадовался, видя подмогу. Тогда сразу обдумали место для коней при стенах, люди напросились в комнаты и низины, а Янаш, прося прощения у каштелянца, что не принимает его, как следовало бы от имени мечникова, повёл за собой наверх.
Яблоновский, хотя выглядел по-пански, но был человечным и великим льстецом. Янаш представился ему как слуга, но в то время это не вредило значению человека, когда у брата шляхтича был на службе. Они были маршалками воеводы у князей Острожских, а потомок самого прекрасного имени мог быть у старшего слугой. Поэтому каштелянец был к нему вежлив и почти бесцеремонным, но Янаш держался немного вдалеке.
Поднявшись наверх в немного пустую комнату и сбрасывая с себя плащ, каштелянец весело воскликнул:
