— А мы думали, ты на фронте, — сказал я.
Лешка как-то сразу осекся, потускнел, положил на тарелку недоеденный початок, опустил голову.
— Ешь, что ж ты? — угощала мама.
— Наелся, — коротко сказал Лешка, вытирая губы и пряча глаза. На глазах у него блестели слезы.
2
Лешка сидел дома и никуда не выходил: боялся, что его схватят. К нему тоже никто не приходил — не знали, что он возвратился.
Первым пришел Николай, и то не улицей, а задами, через огороды. Высокий, по-прежнему худой, лишь немного посвежевший, он протянул Лешке руку, сел, долго молчал.
— Ну что, Николай? — нарушил молчание Лешка.
— Плохо, — не сразу ответил тот. — Очень тяжело мне. — Николай ударил ребром ладони по столу, поднял глаза, качнул головой, как бы говоря: «Вот так-то…»
— Разве одному тебе тяжело?
— Э, не то, Алексей… Плен…
— Ну что ж — плен? Один ты попал в плен, что ли, или ты виноват в этом?
— Виноват… — неопределенно повторил Николай. — Может быть, и не виноват, но…
— А что же?
Николай молчал. Потом, тряхнув отраставшим ежиком черных волос, решительно подвинулся к Лешке.
— Ладно, скажу, может, полегчает. — И он снова замолчал, видимо не зная, с чего начать. — Понимаешь, когда нас окружили, вижу, дело гиблое: либо смерть, либо плен. А жить, сам знаешь, хочется. А тут немец бросает листовки: «Сдавайтесь». Эта листовка, мол, пропуском послужит, стоит только показать ее, и тебя отпустят на все четыре стороны. Я, конечно, сдаваться не собирался, думаю, как все, так и я. Но листовочку на всякий случай положил в карман. Мало ли что может случиться, жить-то охота… Ну, а когда попал в плен, я к немцу с этим «пропуском», чтоб отпустил, обещали ж… А он, гад, прикладом в скулу…
Николай всунул в рот указательный палец и, растянув его почти до левого уха, показал пустые десны.
— Правильно, — не выдержал Лешка.
Николай вскинул глаза, застыл с растянутым ртом. Потом медленно вытащил изо рта палец, склонил голову.
— Конечно, правильно: дурака надо было проучить, — согласился он. — Ребята, которые вместе со мной попали в плен, возненавидели меня, стал я среди своих чужой… А дома? — Николай поднял голову. — Братец мой живет как сыр в масле. Мельница, маслобойка. Сейчас крупорушку делает. Я все понял, да поздно…
— Еще не поздно, — сказал Лешка.
— Поздно… Я уже совсем без крыльев, душа какая-то пустая стала и злая… На всех злая. Хотел я в полицию пойти, думаю: дадут оружие, и буду, где можно, помогать нашим, а где подвернется случай — бить гадов. До сих пор не решил вот.
— Не то, — проговорил Лешка.
— А что? Через фронт идти?
— Это лучше.
— Боюсь, не примут меня там, чужой я стал своим. В лагере немец, бывало, ударит, а мне никто не сочувствует… Я-то, конечно, понимаю… Вот так и там, думаю, не поверят мне, что я уже совсем не тот.
— Если в самом деле раскаиваешься, по-моему, поверят.
— Поверят? — Николай посмотрел на Лешку, словно хотел убедиться, не шутит ли тот.
— А почему ж нет?
— А что, — повеселел Николай. — Если рассказать все как есть — поверят. Ну, пусть накажут, есть вина, не хочу оправдываться, но я-то еще могу послужить, искупить свою вину, верно?
Уходя, Николай крепко, многозначительно потряс руку Лешке и даже мне. А через два дня он, ни слова никому не сказав, ушел из дому. Бабка Марина голосила, больше всего сокрушаясь о том, что он даже не попрощался с ней и не поделился «своим горюшком».
Вскоре у нас побывала Маша Шахова — Лешкина одноклассница. Лешка посылал меня к ней с запиской. Я знал, где она живет, так как Маша была у нас в шестом классе вожатой и мне однажды пришлось быть у нее.
Маша очень обрадовалась, узнав, что Лешка дома. Она быстро оделась и пошла вместе со мной. Обычно очень застенчивая, она вдруг бросилась к Лешке и поцеловала его в щеку. Увидев маму, Маша покраснела, вскрикнула: «Ой, что я!», закрыла лицо руками и убежала в другую комнату. Лешка, зардевшись, пошел вслед за ней.
Я не выдержал, будто за делом, вошел к ним и остался там.
Маша сидела за столом против Лешки, подперев щеки ладонями. Ее черные волосы блестели, будто намазанные маслом: две длинные толстые косы лежали вокруг головы венчиком. Маша подняла тонкие и ровные, как шнурочки, брови, сдвинула их вместе и сказала:
— А знаешь, Лешка, не верится, что ты сейчас пришел не от наших. Мне кажется, что ты пришел оттуда с каким-нибудь специальным заданием и просто не доверяешь мне.
— Я сказал правду. — Лешка, помолчав, спросил: — А что наши ребята, как тут?
— Какие ребята? Из наших десятиклассников дома только один твой друг — Гек. Веселит своим баяном немцев. Жалкий такой, противно смотреть. Хоть бы самолюбие какое было… Те угощают его сигаретами, шнапсом, и он доволен, гордится даже. Дружок твой…
— Был, — поправил Лешка. — Правду говорят: друзья познаются в беде. Ну, а девушки?
— Девушки! Одни сидят дома, не знают, что делать, вроде меня. А отдельные тоже приспособились. Клара Мокина — переводчица. Из ребят еще Богомаз Дмитрий дома, в пятьдесят второй школе учился, работает в «Донецком вестнике». Помнишь его?
— Ну как же! «Митицка» — его так звали, потому что он вместо «ч» выговаривал «ц». Он как-то на литературном вечере у нас в школе критиковал мои стихи. Как не помнить, мы друзья с ним были.
— Вот он дома, но я не пойму, чем он дышит. Знаешь, все скрытные стали, может, что-то и делают, да не говорят друг другу. Один Миша Зорин из девятого «Б» — тот весь, как всегда, отчаянный и не скрывает ни от кого своего отношения к немцам. Просто жалко парня, такой смелый и необузданный, пропадет.
— Как не скрывает?
— Да так. Как-то встретились, и он рассказал мне, как поджег автомашину на станции, как украл у немца пистолет.
— Что ж он всем рассказывает об этом? Может, он тебе доверяет.
— Может быть, — не сразу согласилась Маша. — Мне кажется, что это он и коменданта хотел убить, только как-то по-глупому — из самопала.
Лешка усмехнулся.
— Это не он, — сказал я.
Маша взглянула на меня, проговорила:
— Может, и не он.
— Прощупать бы, кто чем дышит, — сказал Лешка. — Может быть, и Гек что-то делает, прикрываясь личиной «верноподданного», и та же Мокина, и Богомаз. Не все такие открытые, как Зорин.
— Это-то, конечно, так, но насчет Мокиной и Гека сомневаюсь, — покрутила головой Маша. — Можно поговорить с ними.
— Нет, Маша, это надо делать осторожно. Во-первых, никто тебе прямо так ничего не скажет, а во-вторых, можно нарваться…
— Собрать бы вечеринку, — осторожно предложила Маша, — и всех пригласить.
— А что! — оживился Лешка. — И присмотреться, хотя бы приблизительно узнать. Только это невозможно.
— Почему? — удивилась Маша. — День рождения, именины или еще что-нибудь можно придумать. Мокину пригласим, она обязательно с немцем придет, а это всякие подозрения снимет, даже Никитин побоится нос сунуть. Вечеринки делают, собираются. Мать говорит — так до революции собирались на посиделки.
Но Лешка долго не решался собрать вечеринку: не знал толком, что на ней делать, как и с чем приступать к людям. Да и побаивался, хотел с кем-то посоветоваться из старших, но никого не находил. Мама в этом деле была не советчик. Помочь мог лишь дядя Андрей, но он не появлялся, и о нем ничего не было слышно.
Лешка решил пригласить к себе ребят — бывших одноклассников, школьных товарищей. Пригласить просто так, посмотреть да послушать, кто как живет. Он говорил Маше:
— Пусть не все и не во всем нам откроются, но хоть немножко, а можно будет понять, кто чем живет… Правда?
3
Первым на вечеринку пришел Богомаз — длинный чернявый юноша. Он был острижен под бокс, отчего голова его казалась продолговатой. Косая прядь волос свисала на лоб и доставала почти до левого глаза. Большущий нос его походил на клюв старой вороны. Вел себя он важно, подчеркнуто вежливо.
С ним была такая же, как и он, худая высокая девица.
Богомаз сел на стул, подтянул на коленках брюки, выставив напоказ пестрые немецкие носки, закинул ногу на ногу. Потом взял сигарету, прикурил ее от красивой автоматической зажигалки.
После ничего не выражающих первых фраз Богомаз спросил у Лешки, по-своему шепелявя:
— Цем думаешь заниматься?
— Еще не решил, — ответил Лешка.
— Иди к нам? — Богомаз выпустил в потолок струю дыма, искоса следя за Лешкой.
— Куда к вам?
— В «Донецкий вестник»!
— Мне там вроде делать нечего, — сказал Лешка.
— Поцему? — встрепенулся Богомаз. — Писать будешь. Ведь ты когда-то социнял стишки?
— Сочинял.
— Ну так в цем же дело? Конецно, это немецкая газета, но ведь совсем не обязательно воспевать немцев. Пиши о природе…
— О природе? Вспоминаются стихи, кажется, Грабовского: «Крiз соловьевi хори, нов нiж, вражае стогiн мужика!» Какая природа, когда кругом такое творится?
