смолистое дерево, откалывают щепу, строят, чего вообразить невозможно, работают, не глядя друг на друга. Потом один заплакал, а другой увидел. Начало бунта.
– А смерть страшна, скажи-ка, мать?
– А как же не страшна…
Старуха гибнет, спасая соседей. Немцы выжигают село. Моргунок приходит из лесу на пепелище. Вначале сын проезжает мимо своего дома, машет пилоткой, удалой, веселый. Сыновья (или сын) возвращаются с войсками.
Старик: дай мне его (немца). И повел подальше от жилья, в ров, в болото. Может быть, у тебя есть свой бог, то молись, я подожду. А потом прими смерть от моей руки. Пускай ты сын, пускай ты брат, пускай ты сам простой солдат, пускай ты сам мужик простой, – а я тебя поставил. Стой! Стой и умри. Пускай о тебе кто-нибудь плачет и проклинает войну. Ты был, ты делал, ты убил. Ты мой порог переступил. Ты дома, бога моего, ни совести моей, ни чести не щадил, за мной ты их не признавал. Ты – это ты. Мой враг. Молись! Считаю до трех раз…
Считаю – раз.
Считаю – два.
Считаю – три.
Умри.
И сам идет на войну.
21. VIII M.И. – A.T. Чистополь – Д/а п/п 28
…Новые главы «Перед боем» и «В избе солдата»[13] очень понравились. Сашенька, это так талантливо, молодо и горячо, что еще и еще раз грустно, когда вспоминаю, что публикуется это в гробу… Это надо было в газету… для меня стоял вопрос о том, чтобы как можно больше людей легко, без копания в библиотеках и без излишних хлопот в поисках тоненького журнальчика прочли хорошие стихи… Конечно, есть главы не равноценные. Лучше те, в которых есть сюжетная линия и Теркин дан в каком-то окружении… Те же главы, где он высказывается, – хуже, не потому, что плохо написаны, а потому, что уж такой закон – если в произведении один человек много говорит перед другими – болтун, а если он к тому же говорит весело и шутит, как Теркин, – он балагур. И тут в поэме не то что наметилось это балагурство, а подозревается опасность этого… «о войне» надо обязательно короче. Тогда будет сильнее…
…Чего бы мне, как читателю, хотелось прочитать у тебя… чтобы в этой вещи была солдатская песня ([ «Шинель»] – это песня, но грустная и отдельно песни из нее не сделают), а потом еще хочется, чтобы была глава, где Теркин берет в плен немца, как он его ведет и что при этом чувствует…
27. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Поездка моя была довольно удачна, хотя я и натерпелся всяких страстей. Иной час казалось: какой дурак мог сюда приехать по доброй воле, без каких-либо обязательных заданий. Это был я. Я был как раз в тех местах Западного фронта, о которых сегодня говорится в сообщении. Леса, леса, болота, жуткие дороги (настеленные из бревен и все равно непроезжие. У самой линии фронта их чинят немецкими трупами!). 40 километров пути можно было ехать только верхом. Я себе так набил казенную часть, что до сих пор сажусь на стул с осторожностью. Увидеть кое-что довелось. Все это было нужно, необходимо было проветриться. Настроение также улучшилось. Я увидел, что немцев бить мы все-таки можем, как нам сейчас ни трудно…
Беглые замечания о «Теркине» взволновали меня – все очень правильно и умно. Главу о немце ты буквально угадала наперед! А она у меня задумана – и в работе. Замечания относительно разговорных глав тоже очень ценны. Одну из них («О войне») я совсем снимаю. На месте ее будет другая, с действием. «О награде» – начну с описания госпиталя. Но еще это не решено окончательно. А главу о немце ты скоро будешь читать…
29. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)
…Я тебе скажу по секрету: наши дела на фронте улучшаются. Я сам читал найденный у пленного офицера приказ Гитлера, в котором он пишет, обращаясь к войскам, защищающим Ржев, что потеря Ржева – равносильна потере Берлина… мы здесь наступаем. Мое мнение даже таково, что именно здесь будет удар, который спасет Россию… Я видел краешек тех боев, которые сейчас идут на Западном и Калининском, и должен тебе сказать, что если б так наши воевали в прошлом году, то дальше старой границы немец не прошел бы ни шагу… Нельзя, неверно думать, что наши войска способны только на неудачи…
30. VIII Р.Т.
Поездка в Пятую армию.
Дороги – бревенчатый настил на десятки километров, чаще всего поперечный, как простой мост, катающийся, гремящий дробно, торопливо, изнурительно. Бревна, чаще всего еловые, в коре, избиты, измочалены гусеницами тягачей и танков. Какой лес по сторонам либо вблизи – такой и настил. Еловый – еловый, осиновый – осиновый, а через березовые рощи лежит белый, грязный настил из первосортной березы. Уйма лесу, бездна труда – и нет дороги. Не настелили в одном месте («думали, сухо будет») – и участок непроезжий, и машины с боеприпасами и пр., прошедшие десятки верст, уныло торчат на дороге, раскатанной по полю в ширину, с бревнами, торчащими из-под колес («вываживают»), люди тоскливо возятся, собираются с нескольких машин, тащат живосилом с криком, присущим русским людям, пожалуй, со времен волоков… Не говорят о бомбежке, но каждый думает о ней и заранее высматривает на дороге, куда кинуться в случае появления фрица.
Местами настил продольный, сделанный по особой системе, довольно остроумной (две дорожки в три-четыре бревна шириной каждая – под два колеса с распорками), но непрочный.
–
Сколько попорчено земли и леса – бомбами, окопами, блиндажами – тяжкими, рытыми следами войны. Никогда не зарыть всех этих ям с заплесневелыми кругляшами накатов и черной водой по самые края, всех этих противотанковых рвов, которые так и кажется, что тянутся они с севера на восток рядами поперек всей страны – теперь уже до Волги.
Следы системы обороны Москвы идут от Пушкинской площади и до сегодняшней линии фронта. Особенно это удручает, когда едешь оттуда. Вот уже давно смолк фронт позади. Вот уже армейские вторые эшелоны позади, а вновь и вновь встречают тебя черные глазницы дзотов, линии проволочных заграждений, рельсовые козлы противотанковых заграждений. Вот уже и Волоколамск, и за ним – земля рытая, по сторонам дороги останки машин своих и противника. Вот Истра, но и за ней то же самое, уже Москва, и перед самой Москвой, уже первые здания, каменная
