Время от времени мистер Пайк останавливался при повороте и со злобной насмешкой что-то отпускал в адрес измученных бедолаг. Сердце этого человека огрубело. Будучи сам железным, он многое перенес, и у него не осталось ни терпения, ни сострадания к этим несчастным существам, которым недостает его железной силы.
Я увидел глухого – того скорченного малого, чье лицо я описал уже как лицо слабоумного и жалкого фавна. Его большие, прозрачные, страдальческие глаза были более чем когда-либо полны страдания, лицо его еще больше похудело и осунулось. И все же это лицо выражало большую чуткость, энергию и трогательное желание угодить и исполнить требуемое. Я не мог не заметить, что, несмотря на его тяжкое слабоумие и исковерканное, тщедушное тело, он работал больше всех и всегда последним бросался к спасательной веревке и первым оставлял ее, чтобы по колено или по пояс в воде пробраться сквозь бушующие волны и приняться за огромную, безнадежную кучу спутанных канатов и снастей.
Я сказал мистеру Пайку, что люди выглядят более худыми и ослабевшими, нежели тогда, когда они пришли на судно, и он, помедлив немного с ответом, посмотрев на них свойственным ему взглядом скотопромышленника, сказал с отвращением:
– Конечно, это верно. Слабые людишки, вот что они такое! Никакой основы, никакой крепости! Малейший пустяк валит их с ног. В мое время мы бы разжирели на такой работе, как эта, только нам это не удавалось: мы так много работали, что это было невозможно. Мы только поддерживали себя в боевой готовности – вот и все. А что до этих подонков… Скажите, мистер Патгёрст, помните вы того человека, с которым я говорил в первый день нашего плавания и который сказал, что его зовут Чарлз Дэвис?
– Вы еще подумали, что с ним что-то неладно?
– Да, так оно и оказалось. Он теперь в средней рубке, вместе с сумасшедшим греком. Он не выполнит никакой работы за время плавания. Это клинический случай. В нем есть такие дыры, в которые я мог бы просунуть кулак. Я не знаю, что это – язвы, рак, раны от пушечных снарядов или еще что-нибудь другое. Но у него хватило дерзости сказать мне, что они появились уже после того, как он поступил на наше судно.
– А они у него и раньше были? – спросил я.
– Всегда. Поверьте моему слову, мистер Патгёрст, им уже много лет. Но он – чудак. Я наблюдал за ним в первое время, посылал его на ванты, брал его в трюм убирать уголь, приказывал делать все, что угодно, и он никогда не проявлял ни малейшего неповиновения. И только пребывание по уши в соленой воде доконало его, теперь он освобожден от работы на все время плавания. И за все время он получит жалованье, будет спать целыми ночами и ничего не делать все время. Ох, он здорово хитер, если так провел нас. А на «Эльсиноре» в результате стало еще на одного матроса меньше.
– Еще на одного? – воскликнул я. – Разве тот грек умирает?
– Вовсе нет. Он у меня через несколько дней будет стоять у штурвала. Я говорю о тех двух угрюмых хулиганах. Если бы мы сложили дюжину таких вместе, то не получили бы из них всех и одного настоящего человека. Я говорю это не для того, чтобы вас пугать, потому что пугаться тут нечего, а чтобы предупредить, что в это плавание у нас будет сущий ад. – Он замолчал и задумчиво посмотрел на свои разбитые суставы, как бы соображая, сколько в них еще осталось энергии, затем вздохнул и добавил: – Ну, я вижу, что работы для меня еще предостаточно.
Выражать мистеру Пайку сочувствие напрасно: его настроение от этого становится только мрачнее. Я попробовал, и он ответил мне так:
– Вы бы посмотрели на чурбана с искривлением спинного хребта в вахте мистера Меллера. Он настоящий олух и береговой лежебока и весит не больше ста фунтов; от роду ему не менее пятидесяти лет, он страдает искривлением спинного хребта, и он же – прошу покорнейше – на «Эльсиноре» сходит за опытного моряка. И что хуже всего, он заставляет вас это чувствовать – он дерзок, подл, это – ехидна, оса… Он ничего не боится, так как знает, что вы не посмеете его ударить из боязни сломать. О, это жемчужина чистейшей воды! Если вы не узнаете его по всем этим признакам, так запомните: его зовут Муллиган Джекобс.
После завтрака, будучи на палубе во время вахты мистера Меллера, я нашел еще одного настоящего работника. Он стоял на штурвале, маленький, крепко сбитый, мускулистый человек лет сорока пяти, с черными, седеющими на висках волосами, крупным орлиным носом, смуглый, с живыми, умными черными глазами.
Мистер Меллер подтвердил мое суждение, сказав, что этот человек – лучший матрос в его вахте, настоящий моряк. Он назвал его мальтийский «кокни», и я спросил почему. Он ответил:
– Потому что он – мальтиец и говорит, как настоящий кокни, на жаргоне лондонской черни, словно родился и вырос среди нее. И, поверьте мне, он знал, где раки зимуют прежде, чем пролепетал свое первое слово.
– А что, О’Сюлливан еще не купил непромокаемые сапоги Энди Фэя? – спросил я.
В эту минуту на корме появилась мисс Уэст. Она выглядела свежей и розовой как никогда, и если она страдала морской болезнью, то, во всяком случае, от этой болезни не осталось никаких следов.
Когда она подходила ко мне, чтобы поздороваться, я не мог не заметить еще раз ее легких, эластичных движений и прекрасной, гладкой кожи. Ее шея, которую открывали матросский воротник и белый, с мысом впереди, свитер, показалась моим утомленным бессонницей помутневшим глазам даже слишком крепкой. Волосы ее, под белой вязаной шапочкой, были гладко и тщательно причесаны. Одним словом, вся она производила впечатление такой аккуратной и холеной женщины, которого трудно было ожидать от дочери морского капитана, тем более только что вставшей с постели после приступа морской болезни. Жизненная сила – вот ее разгадка, вот преобладающая нота в ней – жизнь и здоровье! Я пари держу, что никогда ни одна унылая мысль не появилась в этой практичной, уравновешенной, разумной головке.
– Ну, как вы поживаете? – спросила она и затем затараторила прежде, чем я успел ответить. – Я, например, великолепно спала всю ночь. В сущности говоря, я вчера еще покончила со своей болезнью, но решила посвятить себя отдыху. Я крепко проспала целых десять часов кряду, что вы на это скажете?
– Я бы очень хотел сказать то же самое о себе, – ответил я с унылым видом, покачиваясь на ходу рядом с ней, так как она выказала желание прогуливаться.
– Ах, так значит вас тоже укачало?
– Напротив, – ответил я сухо. – Лучше бы укачало. Я не проспал в общем и пяти часов с тех пор, как я на судне. Эта проклятая крапивница!
Я показал ей покрытую волдырями руку. Она взглянула на нее, внезапно остановилась и, грациозно покачиваясь в такт качке, взяла ее обеими руками и принялась внимательно рассматривать.
