– Ведь это возмутительно, не так ли? Вы, со здоровым телом, с бесчисленными слугами, которые таскают за вами такую тяжесть, как эти книги, и я, с искривленной спиной, которая вливает адское пламя в мои мозги!
Как я могу передать ту страшную ядовитость, с которой он произнес эти слова! Я знаю только, что вид мистера Пайка, прошаркавшего в это время мимо моей открытой двери, придал мне крайне приятное облегчение и чувство безопасности. Быть в каюте наедине с этим человеком похоже было на то, как если бы я был заперт в клетке с тигром. Злоба, что-то дьявольское и, более всего, бездна жгучей ненависти, с которыми этот человек смотрел на меня, были в высшей степени неприятны. Клянусь, я испытал страх – не продуманную осторожность, не робкое опасение, а слепой, панический, безумный ужас. Злобность этого человека пахла кровью; она не нуждалась в словах для своего выражения; она исходила от него, от его окаймленных красными веками горящих глаз, от его морщинистого, исковерканного лица, от его искривленных рук с обломанными ногтями. И все же в этот самый момент инстинктивного ужаса и отвращения я чувствовал, что мог одной рукой схватить за горло это исковерканное существо и вытряхнуть из него его исковерканную жизнь.
Но эта мысль меня не слишком успокаивала – не более, чем она была бы успокоительна для человека, находящегося в норе очковых змей или стоножек, потому что прежде чем он раздавил бы их, они впустили бы в него свой яд. Так было со мной в присутствии этого Муллигана Джекобса. Страх мой перед ним был страхом перед отравленным его ядом. Я ничего не мог с этим поделать. У меня было видение – черные, обломанные зубы, которые я видел у него во рту, впиваются в мое тело, отравляют меня, разъедают своим ядом, уничтожают.
Одно было совершенно ясно: в нем самом страха не было. Он абсолютно не знал страха. Он был так же лишен его, как зловонная слизь, на которую иногда наступаешь в кошмаре. Господи, Господи, вот чем был этот человек – кошмаром!
– Вы часто страдаете? – спросил я, стараясь взять себя в руки, призывая на помощь все свое сочувствие.
– Постоянно ощущаю пламя в мозгу, жгучее пламя, которое горит и горит, – отвечал он. – Но по какому проклятому праву у вас есть все эти книги и время, чтобы их читать? Целые ночи, чтобы читать их и упиваться ими, когда мой мозг в огне, и я несу вахту за вахтой, и мой искривленный позвоночник не позволяет мне перенести и полусотни книг?
«Еще один сумасшедший», – решил я, но тотчас же должен был изменить это мнение, потому что, думая пошутить с безумным мозгом, спросил его, какие именно полсотни книг он носит с собой и каких авторов предпочитает. В библиотеке, как он мне сказал, прежде всего имеется полное собрание сочинений Байрона. Затем весь Шекспир, а также весь Броунинг в одном томе. Кроме того, у него было с полдюжины книг Ренана, один том Лекки, «Мученичество человека» Уинвуда Рида, кое-что Карлейля и восемь-десять романов Золя. Золя не сходил у него с языка! Хотя первым его любимцем был Анатоль Франс.
«Может быть, он и сумасшедший», – снова изменил я свое мнение, но совершенно не такой, как кто-либо из виденных мной до сих нор сумасшедших. Я продолжал говорить с ним о книгах и писателях. Он был в высшей степени образован и имел свой особый литературный вкус: ему нравился О’Генри; Джорджа Мура он называл «праздношатающимся в литературе». «Анатомия отрицания» Эдгара Салтуса была, по его мнению, глубже Канта, Метерлинк – мистически настроенная старая ведьма, Эмерсон – шарлатан, «Привидения» Ибсена – прекрасная вещь, хотя, вообще, Ибсен блюдолиз буржуазии. Гейне, действительно, хорош. Он предпочитал Флобера Мопассану и Тургенева Толстому, но Горького он считал лучшим из всех русских писателей. Джон Мэзфильд знал, что говорит, а Джозеф Конрад слишком разжирел, чтобы справиться с темой, за которую взялся.
И он продолжал сыпать самыми удивительными литературными комментариями, какие я когда-либо слыхал. Я был очень заинтересован и пощупал его по части социологии. Да, он был красный и знал Кропоткина, но не был анархистом. С другой стороны, по его мнению, политическая борьба – глухой тупик, заканчивающийся реформизмом и квиетизмом. Политический социализм пошел к черту, а индустриальный унионизм является логическим кульминационным пунктом марксизма. Он стоял за прямое, непосредственное действие, за активную борьбу. Массовые стачки считал лучшим, самым действенным средством. Саботаж, не только в виде отказа от работы, но и как определенная политика уничтожения барышей, являлся лучшим оружием для этого. Конечно, он верил в пропаганду действия, но люди – безумцы, когда кричат об этом. Их дело действовать, но держать язык за зубами и, действуя, уничтожать улики. Разумеется, сам он говорит, но что же из этого? Разве у него не искривлен позвоночник! Его не волнует то, попадется ли он сам, и горе тому, кто попробует поймать его!
И во все время нашего разговора он ненавидел меня. Казалось, он ненавидит и то, о чем говорит, и даже то, что защищает. Мне казалось, что он по происхождению ирландец, и было очевидно, что он самоучка. Когда я спросил его, как это случилось, что он поступил на судно и плавает, он ответил, что его мозг пылает всюду одинаково. Он снизошел до того, что сказал мне, что в молодости был атлетом и профессиональным скороходом в Восточной Канаде. А потом началась его болезнь, и он четверть века был бродягой и мог похвастаться личным знакомством с бóльшим количеством тюрем, нежели какой-либо человек в мире.
В этот момент нашего разговора мистер Пайк просунул голову в дверь. Он ничего не сказал, но сердито и с укоризной взглянул на меня. Лицо мистера Пайка почти окаменело. Всякая перемена выражения словно раскалывает его, кроме неудовольствия. Но когда мистер Пайк желает выглядеть недовольным, это ему удается без всякого труда. Его лицо, с твердыми мускулами и грубой кожей, словно создано для угрюмости. По-видимому, он порицал меня за то, что я отнимал время у Муллигана Джекобса. Ему он сказал с обычным своим рычанием:
– Иди и занимайся своим делом. Перебирай тряпье в своей вахте внизу.
Тут-то я и увидел настоящего Муллигана Джекобса. Яд ненависти, который я уже заметил на его лице, был пустяком по сравнению с тем, что на нем отразилось теперь. Мне казалось, что (как когда гладишь кошку в темноте) если бы я дотронулся до его лица, из него посыпались бы электрические искры.
– Да убирайся к черту, ты, старый пес, – сказал Муллиган Джекобс.
Если бы я когда-либо видел, как глаза человека грозили убийством, то увидел бы это тогда в глазах помощника капитана. Он шагнул в каюту, подняв для удара руку со сжатым кулаком. Один удар этой медвежьей лапы – и Муллиган Джекобс и все его ядовитое пламя потухли бы в вечном мраке. Но он не испугался. Как забившаяся в угол крыса, как гремучая змея во время преследования, не дрогнув, с насмешкой, он стоял лицом к лицу с разъяренным великаном. Более того! Он даже вытянул вперед навстречу удару свое лицо на искривленной шее.
