Глава 22
Утром Никитин с Фроловым явились в комендатуру. Никитин, как ни странно, выглядел совершенно выспавшимся, несмотря на то что пил целую ночь. Фролов же, наоборот, выглядел помятым и сонным. Он сбивчиво пересказал свою заявку про утонувшего мальчика и замер в ожидании решения. Фляйшауэр терпеливо выслушал рассказ в переводе Шнайдера. После чего задумался.
– Ну, что? – спросил Фролов, пытаясь угадать по выражению лица лейтенанта его реакцию.
– Все очень мило, – сказал тот, – но… как-то… абстрактно, что ли.
– В каком смысле? – поинтересовался Фролов, которого претензии вроде «абстрактно» сильно раздражали. В Советской России очень популярно было бить интеллигенцию за «абстрактный гуманизм», например.
«Черт бы вас всех побрал, – подумал Фролов. – А может, абстрактное и есть то самое вечное и надмирное. Может, ваше «конкретное» потомки забудут как страшный сон».
Но Фляйшауэр был явно солидарен с советскими представлениями о роли искусства.
– В том смысле, что не хватает, знаете ли, чего-то актуального, острого, важного… Ведь это русская деревня?
– Может быть и белорусской, и немецкой. Это в общем непринципиально.
– О нет! – покачал головой лейтенант. – Принципиально, и еще как! Если это русская деревня, то я бы предложил заострить тему. Например, мальчик тонет, а потом обнаруживается, что его убили, и убийца – большевик. Возмущенное население хочет его убить, но власти мешают. И тогда приходят немцы, то есть мы, и они наказывают и убийцу, и власти, которые попустительствовали подобным убийцам. А потом изгоняют большевиков и устанавливают такой порядок, при котором никакие мальчики больше не тонут, а, наоборот, вступают в гитлерюгенд, где их учат правильно плавать, чтобы они не тонули. А также могли оказать сопротивление всяким преступникам, убийцам и прочим еврейско-большевистским элементам.
Лейтенант с довольной улыбкой посмотрел на Фролова. Фролов несколько раз удивленно хлопнул ресницами.
– Подождите, – выдавил он каким-то чужим голосом. – Но дело происходит до революции!
– Понимаю, – кивнул лейтенант. – Но разве до революции не было большевиков? Они же были подпольщиками, так? Видите, я тоже знаю историю. Ну вот, пусть они и убили мальчика. А еще лучше, если мальчика убили евреи. Точнее, евреи-большевики. Все равно это одно и то же. Чтобы все свалить на… эээ…
Лейтенант задумался – в деревне валить было не на кого.
– На местные власти, – выкрутился он. – Потому что они бездействуют. И тогда большевики начинают призывать народ идти свергать власть. А в конце будет суд, где всех их приговорят к виселице. А потом пусть будет титр…
Фляйшауэр на секунду закрыл глаза, словно ожидая вдохновения. И оно пришло.
– Титр такой: А через тридцать лет в Россию пришли национал-социалисты и навсегда освободили землю от еврейско-коммунистической заразы. Ну, как?
– Я подумаю, – хрипло сказал Фролов, но эти слова были пустыми, как и глаза Шнайдера, который совершенно равнодушно переводил туда-сюда весь этот безумный диалог.
– Подумайте, – сухо сказал Фляйшауэр, видимо, недовольный отсутствием восторга со стороны Фролова или хотя бы элементарной благодарности. Он демонстративно занялся своими бумагами, отодвинув листок с сюжетом в сторону, как будто Фролова больше не существовало, а было только пустое пространство. Фролов выждал несколько почтительных секунд, затем взял листок и двинулся к двери. Неожиданно Фляйшауэр его окликнул.
– Послушайте, а вы можете мне объяснить, где бродит этот…
Тут лейтенант защелкал пальцами, вспоминая имя хозяина дома.
– Klim, – подсказал Шнайдер.
– Да, этот Клим. Он не ночует дома и все время бродит где-то пьяный. Откуда у него деньги на водку или на что там?
– Это загадка, – пожал плечами Фролов.
– Это не загадка, – раздраженно сказал лейтенант. – Это непорядок. А вдруг он партизан?
Лейтенант, казалось, сам же и испугался собственного предположения. В первые дни войны слово «партизан» еще не было тем словом, от которого позже немцы будут впадать в истерический ступор, но Фляйшауэр знал, что некоторые народы в силу менталитета не жалуют общую дисциплину и любят воевать, прячась в лесах. Русских он относил именно к этой категории.
– Ну какой из Клима партизан? – удивился Фролов. – Тем более он все время пьяный.
– А может, он притворяется. Откуда мне знать?
Фролов подумал, что если Клим притворяется пьяным, то тогда в нем погибает великий актер.
– В общем, если вы его встретите, – продолжил лейтенант, – скажите ему, что после комендантского часа его просто пристрелят. И потом, столько пить вредно.
– Хорошо, – кивнул Фролов, – хотя для начала мне придется объяснить ему, что такое «непорядок», «комендантский час» и «вредно пить».
– Но что такое «пристрелят», он, надеюсь, понимает, – парировал лейтенант. – Пуф! И его нет. Был и нет. Это он понимает?
– Это не всякий образованный и трезвый понимает, – философски заметил Фролов.
– Но вы-то понимаете.
– Был и нету? Понимаю.
Фролов вздохнул и добавил:
– Хотя это все лучше, чем, например, «не был и нету». Такое тоже случается…
– Слушайте, герр Фролов, – нахмурился лейтенант. – А вы не еврей, часом? Как-то вы туманно изъясняетесь.
– Не еврей, – испугался Фролов. – Я обещаю объяснить Климу новые порядки.
– Сделайте одолжение, – усмехнулся лейтенант и погрузился в свои бумаги.
Глава 23
Вообще-то Фролов был даже где-то рад идиотским замечаниям лейтенанта, ибо прими Фляйшауэр сценарную заявку безоговорочно, пришлось бы думать, что делать дальше. Теперь же выбора просто не было. В голове с каким-то тупым и злорадным остервенением крутилась только одна мысль – «Побег!» И это остервенение радовало Фролова – в состоянии раздражения он был способен на многое – улетучивалась привычная рефлексия, исчезали мягкотелость и нерешительность, оставалась только трезвая злость. И пару дней после той утренней беседы Фролов тщательно оберегал это состояние, стараясь не вступать ни с кем в ненужные разговоры, словно боялся расплескать драгоценный напиток. На вопросы отвечал скупо и хмуро, лишил Тузика и Валета привычного почесывания по брюху и даже во время обсуждения плана побега с Никитиным держался сухо и делово. Но что толку, если в итоге все пошло наперекосяк.
Во-первых, еще до начала побега Никитин прожужжал Фролову все уши, что в таком деле женщина приносит несчастье и их наверняка пристрелят. Когда же Фролов заметил, что вообще-то взять Серафиму с собой – идея не его, а Никитина, тот почему-то разозлился и сказал, что Фролов, видимо, никогда не любил, поэтому не знает, что такое любовь. Фролов не стал спорить, но попросил хотя бы не каркать. Ровно в полночь они покинули Гаврилин сарай. Но не прошли и ста метров, как Серафима вдруг вспомнила, что забыла попрощаться со своей лучшей подругой. На что Никитин удивленно заметил, что вообще-то Лялька два часа проторчала у них – о чем же они говорили все это время? Тут Серафима принялась объяснять, что Лялька торчала, это да, но потом ее позвал Ленька, она сказала, что вернется через полчаса, но не вернулась. Никитин разразился матерной и довольно пространной речью, суть которой сводилась к двум основным постулатам: а) времени нет, б) Серафима – дура. Серафима тут же принялась хлюпать носом и требовать сделать крюк, чтобы зайти к Ляльке. Фролов, чувствуя, что его долго копившееся раздражение, кажется, начинает выходить в не совсем верном направлении, предложил всем заодно зайти попрощаться и к лейтенанту в комендатуру. Серафима сарказм не оценила, и более того, обиделась. Но обида как-то вытеснила ее желание идти к Ляльке, и конфликт был исчерпан. Однако ненадолго. Едва они добрались до окраины, как Никитин засомневался, правильной ли они дорогой идут. «Тут должно было где-то висеть белье», – повторял он, как заведенный. Фролов сказал, что белье не висит вечно – возможно, его уже сняли. На это Никитин возразил, что должны хотя бы веревки остаться. После чего Серафима заметила, что знает деревню лучше, и она их ведет в абсолютно правильном направлении. В этот момент неподалеку раздалась отрывистая немецкая речь, и всем пришлось срочно нырнуть в кусты, пережидая патруль. Никитин стал шепотом выговаривать Серафиме за то, что она ведет их неправильным путем. Серафима стала так же шепотом спорить с Никитиным, говоря, что, мол, у Кузявиных болот покажешь свое мастерство и знание местности, а внутри деревни ее учить не надо. Фролов закатил глаза, чувствуя похолодевшим нутром, что побег затеян зря и будет большим счастьем, если они выберутся живыми из этой передряги. Наконец, они добрались до Лысой опушки, откуда начинались болота. Сначала шли довольно быстро и уверенно – возглавивший шествие Никитин чуть ли не вприпрыжку бежал, бормоча себе что-то под нос и вспоминая нужные приметы, но вскоре он перешел на неуверенный шаг, а потом и вовсе стал плестись, всматриваясь в непроглядную квакающую темноту. Наконец, застыл. Фролов, шедший сзади, по инерции ткнулся в могучую спину Никитина. Замыкавшая цепочку Серафима в свою очередь наступила на ушибленную бесконечными утренними прыжками пятку Фролову. Тот тихо ойкнул и прошипел оператору в спину:
