— Ты будешь отвлекаться.
— Но вы же…
— Не сравнивай меня с собой. Я — Целитель, «Бог бездомных», а ты — вода!
Блу родилась на планете живой воды — Флересе, в созвездии Антракта. От края до края Флерес покрывает океан кристальной воды, в которой намешано более миллиарда сознаний.
— Прошу! — закружилась вокруг своего Учителя Блу. — Она не помешает мне выполнять обязанности!
После некоторых уговоров Целитель дал добро, и тут же сменил тему:
— Скажи, Блу, что ты узнала?
— Ничего такого! — ответила та, расплывшись на куполе Биг-Бена бесформенным мокрым пятном. Тело Блу пропускало через себя земную воду, циркулирующую под куполом атмосферы. — Я проплыла по всей Темзе, подслушивала из сливных стоков, заглядывала в окна домов вместе с дождём, свешивалась с широких тентов прохожих… В городе беспорядок. На Генриетта-стрит и Окмфорд-стрит — убийство. А еще… кажется… ходят слухи о намечающемся теракте. На Даунинг-стрит затевается какой-то митинг. Вроде, новый премьер-министр ляпнул что-то против инопланетян, и народ всполошился. «Свободу, — говорят, — гостям из космоса!»… А-а! — завыла Блу — Как мы могли упустить Его тогда?
— Слишком быстро меняет носителей, — заключил Целитель. — Не поспеваю за ним, а выследить не могу.
— Но почему? — Блу обвила шпиль, и золотая рыбка оказалась на самой макушке Биг-Бена. Это была первая и последняя рыба в мире, что покорила вершину знаменитой часовой башни.
— Телепортация устроена так, что атомы движутся за счёт собственной энергии. Такая скорость в миллионы раз выше скорости света, поэтому нам кажется, что объект переместился. Однако наша цель действует иначе — она использует энергию пространства и времени. Раздирает материю, открывает порталы и скачет через них, подобно кроту. Поэтому я не могу поймать телепортационный след. Остаётся лишь бегать за ним и закрывать эти дыры. «И почему из всей громады пространства-времени я наткнулся именно на тебя, Габриэль Феннис?» — закончил он про себя, и снова достал скрипку:
— И все-таки… где же я слышал эту мелодию?
Глава 11. Нет повести печальнее на свете.
Эдвард был огорошен. Никогда в жизни он не впутывался в уличные драки, не выручал никого из беды, остерегался участвовать в потасовках, страшась за свою шкуру, отчего все считали его слабаком. Гнусная овечка с жалостливой душой! Но в чем прок жалеть страдающих, если ты сам жалок? Разгоряченным, раздосадованным — им обуревала ярость, пробуждая ту силу, которой наделила его природа. Рука неосознанно сомкнулась в кулак, отяжелела, будто все это время она была расплавленным оловом, но теперь её выплавили из иридия или осмия. Неожиданно для свидетелей кулак врезался в челюсть инспектора Грегера. Будучи пойманным врасплох, тот не сразу понял что к чему. Щека его покраснела, вздулась, как плоть дохлой рыбы под водой, и опухоль молниеносно всосала в себя левый глаз.
— Бежим! — Эдвард взял Ацеля за предплечье, которое заканчивалось «браслетами» наручников, и они ринулись в бега.
— За ними! Ну же! — не убирая ладоней с ушиба, гаркнул инспектор Грегер обомлевшей толпе. Три полицейских нехотя бросились вдогонку. Мисс Кингман предложила мужчине пакетик со льдом, но тот вскинул руками и оттолкнул девушку.
Убедившись, что пистолет заряжен, он молча присоединился к коллегам, и вскоре нагнал их на Кинг-стрит. Они стояли в тупике одного из переулков перед высоким сетчатым ограждением, а в ногах у них валялись расстегнутые наручники.
— Дьявол! — выругался Чарльз Грегер и пнул «браслеты» ногой.
Как оказалось, завернув за угол «Генриетты», Ацель быстро взял дело в свои руки — в прямом смысле. Он высвободил запястья из наручников, ключи от которых стащил у инспектора, когда притворялся, что ему нездоровится и, стянув перчатки, поднял на руки своего верного друга, чтобы потеряться вместе с ним в покрове ночи. Чёрный ящер был сноровистей, проворливей самого резвого человека. Его ноги — крепкие, звериные — даровали способность прыгать в высоту и длину на пять или даже на шесть метров. Шныряя из тени в тень, он оставался для редких прохожих внезапно мелькнувшей тенью за спиной, бродячей кошкой, гремящей мусорными баками, ветром звенящим трубами… Они оглядывались и вновь возвращались к своему моциону и пустословию. Некоторые, принимая сондэсианца за призрака, старались поскорее выйти к оживленной дороге; лаяли собаки, завидев змеиный хвост, плакали дети в колясках, разбуженные лязганьем когтей по кровлям домов.
На одной из мансардных крыш пятиэтажного здания, Ацель сделал остановку. Он избавил от объятий смущенного Эдварда и напустил на себя недовольство:
— И что ты натворил?! Зачем полез, куда не просили? У меня все было под контролем! — Пришелец покрутил руками мол, узри же, мои оковы пали.
— Извини, я как-то на автомате его ударил, — сетовал юноша, отступая назад. Он почти поскользнулся на мокром откосе, но чёрный ящер удержал его и притянул к себе.
— Ты соврал, соврал, что я был с тобой в номере прошлой ночью. Почему? — Ацель сдавил когтями плечи студента, и глянцевая куртка неприятно заскрипела под ними.
— Ты бы так не поступил… — Голос Эдварда дрогнул.
— Откуда тебе знать? Сам же понимаешь, кто я!
— Я не знаю, Ацель, не знаю откуда! Но я знаю, что я прав…
Здесь на высоте воздух был свежее, но и ветер — всевластнее. Он беспрепятственно раздувал русые волосы, и, словно в сговоре с самим Эдвардом, — вздергивал капюшон, желая покрыть ему голову. Капли дождя разбавляли соленые слёзы и оседали на губах едва соленой водой.
— Ладно, ладно, только не начинай…
— Уже начал! Я боялся, что они узнают о твоём внеземном происхождении и отдадут на опыты. Если бы они… — хныкал Эдвард, — я бы никогда себе этого не простил! Что нам теперь делать? Мы… преступники! Куда нам идти?
С одного края крыша клонилась вниз, как детская горка, и оканчивалась тупиком какой-то башенной пристройки из белого кирпича, над которой нависал двускатный козырек. Там и уселся Эдвард, прильнув грудью к спортивному рюкзаку.
Не переживай, у меня уже есть план, — успокаивал друга чёрный ящер, встряхивая налипшими на лицо волосами и отжимая подол пальто. — Вот кончится дождь…
Эдвард ничего не ответил. Расстегнув молнию на рюкзаке, он стал копаться в содержимом, вероятно, успев причислить себя к «отверженным». Выгрузив упаковку печенья и холодный чай, юноша приступил к «ужину». Ни производя ни звука, он угощал и Ацеля.
— «Нет повести печальнее на свете…» — наконец вымолвил студент шекспировские строки, точно молитву.
— Чего?
— Трагедия Шекспира, — просветлил пришельца тот. — Вся эта история с двойным убийством напомнила мне «Ромео и Джульетту». — И он напел:
«Что вижу я! В руке Ромео склянка!
Так яд принёс безвременную смерть.
О жадный! Выпил всё и не оставил
Ни капли милосердной мне на помощь!
Тебя я прямо в губы поцелую.
Быть может, яд на них ещё остался, —
Он мне поможет умереть блаженно.
Уста твои теплы.
Сюда идут? Я поспешу. Как кстати
Кинжал Ромео!
Вот твои ножны!
Останься в них и дай мне умереть.»
— Она убила себя? — уточнил Ацель.
— Да, заколола кинжалом.
— Но почему?
— Ну… — погрузился в раздумья Эдвард. Он читал Шекспира, ходил на спектакль, учил в своё время отрывки наизусть. Финальная сцена всегда огорчала его. «Нет, никакого катарсиса, — высказался как-то старенький преподаватель философии в колледже, — мне от смерти на экране также тошно, как и от смерти реальной». — Джульетта очень любила Ромео, и жизнь без него казалась ей невыносимой…
— Хочешь сказать, этот твой «Шекспир» имеет отношение к убийству?
Студент невольно ухмыльнулся:
— Он давным-давно умер. Но я не опровергаю вероятность того, что наш преступник вдохновился этой трагедией и романтизировал смерть, подстроив самоубийство мисс Паддингтон из-за потери возлюбленного.
