перьях; мужчина подошел, чтобы прыснуть мне на руку духами, бережно отодвинул рукав и машинально нажал на распылитель. Когда он заметил, что брызгает на свежие порезы, было слишком поздно.
Он ахнул и с брезгливым любопытством уставился на меня. Я отдернула руку и натянула на порезы рукав. Их уже вовсю щипало. Я продолжила рассматривать одежду, чувствуя себя испачканной его осуждением.
5
Но Киран не реагировал. Он не реагировал, а я больше не могла резать себя с прежним ожесточением. Я ослабела, подсознательно берегла себя и уже не могла бездумно себя ранить, не боясь боли, которая была неизбежна при мытье и одевании в следующие несколько дней.
Внутри у меня все кипело, обрывалось и переворачивалось, а в каких-то двадцати футах он спокойно сидел у окна с книгой на коленях и курил – зыбкий горизонт невозмутимости и молчания. Когда я сжималась в комок, обнимая свое тело, которое винила во всем, что со мной происходит, в груди у меня нарастал огромный страх. В такие моменты я знала: если бы я могла стать еще меньше, еще ничтожней, если бы могла стать чище, то и он, и все остальные – о, все на свете – полюбили бы меня целиком и безоглядно.
Это знание, казавшееся очевидным и непреложным, как законы науки, как природа, как факт, что я обладаю телом, сводило меня с ума. Оно искрилось в мозгу, терзая близостью и недостижимостью, потому что по опыту своему я уже знала, что хотя и могу приблизиться к идеалу – считая калории, исключая углеводы, умножая приседания, – мои кости никогда не изменятся, а размер не уменьшится до вожделенного.
6
Я оставалась с Кираном не потому, что в наших отношениях хорошего было больше, чем плохого.
Для меня нет ничего лучше, чем проснуться среди ночи, протянуть руку и пробормотать: «Я так тебя люблю», и чтобы человек повернулся ко мне и так же сонно пробормотал: «И я тебя».
С этим не сравнятся ни наркотики, ни друзья, ни еда.
7
Коллеги считали меня странной и относились ко мне с дружелюбным подозрением, но я была неизменно приветлива и даже услужлива, всегда улыбалась, поддакивала, слушала рассказы о детках, предлагала помочь с работой тем, кто хотел уйти пораньше.
Когда я отказывалась от бесконечных коробок с шоколадными конфетами и печеньем, передававшихся по кругу, коллеги восхищались моей невероятной силой воли и каялись в чревоугодии. Я улыбалась, скромно опускала взгляд и снова утыкалась в свой комп (где копировала длинные статьи и вставляла их в рабочие документы или письма, чтобы потом почитать, изображая занятость).
Я не знала, что сказать, как объяснить, что я скорее посру прилюдно, чем съем шоколадку. Разве я могла дать понять, насколько мне невыносима офисная болтовня о еде?
Или что я предпочла бы, чтобы они не знали обо мне ничего, кроме имени, района, где живу, и того, что я более-менее сносно справляюсь с работой?
Мне не требовалась их фамильярность, не нужны были их задушевные излияния. Я до ужаса боялась, что они увидят, чем я питаюсь, догадаются, что попадает внутрь меня, – ведь чем больше они будут знать обо мне, тем глубже придется вживаться в роль, которую я играю, и тем сложнее станет отличать офисную меня от меня домашней.
8
Иногда звонила моя подруга Кристина. Я виделась с ней и еще с несколькими друзьями пару раз в месяц, всегда сразу после работы и максимум на два часа. Уходя, я не говорила, почему и куда мне пора, а они не спрашивали.
Однажды она позвонила в пятницу вечером, когда мы никуда вместе не собирались. Я только пришла с работы и приготовила бутылку вина, пачку сигарет, ноутбук и телефон, чтобы, свернувшись клубком, пить, разглядывать Фрейю и смотреть говенные передачи.
– Да ладно, это просто маленькая тусовка, но будут все, и ты тоже приходи. Когда ты последний раз нормально тусовалась?
Мы обе знали, что я уже больше года не проводила целый вечер ни с кем, кроме Кирана.
– Приезжай прямо сейчас, – сказала она. – Соберемся и выпьем у меня, а потом вместе поедем. Даже если тебе не хочется, пойти надо, Лиза приехала из Берлина.
Эти слова отдались в груди фантомной болью.
Казалось, мы с Лизой жили вместе в другой жизни. Мне вспомнилось ее смешливое лицо, землистый запах ее кожаной куртки и трогательная размашистая походка, совершенно не подходившая такой Дюймовочке. Вспомнился наш тогдашний уклад. Мы не зависели друг от друга и запросто могли за целый день не перекинуться ни словом, молча передавая друг другу сигареты, пока я читала на диване, а она рисовала за столом. При этом мы чувствовали приятную самодостаточность. Молчание наполнялось нашей общей силой, и наши комнаты превращались в уютный дом. Вместе нам удавалось то, что так и не получилось у меня с Кираном.
И все-таки я не могла пойти. Иначе Киран, вернувшись, не застанет меня дома или, еще хуже, застанет пьяной.
– Н-нет, – неуверенным голосом ответила я, и на другом конце провода послышался нетерпеливый вздох. – Но ты все равно расскажи, что вы запланировали. Мне интересно.
Я закрыла глаза и, затаив дыхание, выслушала подробности затеваемой вечеринки.
Они выпьют вина и просекко в Кристининой квартире, накрасятся. В десять пойдут в паб, будут курить ментоловые «Мальборо» и пить ром-колу, джин-тоник или снова белое вино. Потом завернут в клуб «Работяга» и останутся до закрытия, если, конечно, клуб не окажется забит придурками и если чей-нибудь экс не заявится с новой подружкой. Спустят кучу денег на ужасные коктейли. По пути домой заглянут в «Дифонтейн», чтобы подкрепиться пиццей. В пиццерии наверняка включат музыку погромче и, если никто не будет буянить, разрешат устроить небольшую афтерпати. Потом, если останутся силы и желание, все завалятся к кому-нибудь домой, закинутся колесами или коксом, выпьют еще вина, послушают музыку, выкурят миллион сигарет, вповалку рухнут на диван, посмеются, потанцуют, а кто-то, может, начнет целоваться, и уснут не раньше шести-семи утра. Если же особенно хорошо вставит, кто-нибудь сгоняет в магазин, возьмет еще выпивки, и они протусуются весь следующий день, а если нет, то пару часов вздремнут, в полдень разлепят глаза, чтобы сходить позавтракать, и, помятые, с потекшей тушью, станут смеяться над тем, как по-идиотски вели себя ночью.
Кристина договорила и с негромким щелчком положила трубку.
9
Однажды в понедельник вечером я чистила над мойкой картошку, чтобы
