полынь,
Трава горькая, трава горькая,
Не медовая.
Ах, судьбинушка моя,
Судьба горькая, судьба горькая,
Ой, бедовая.
Ах, полынушка, полынь,
Не садила я тебя в поле-полюшке,
Ах, полынушка, полынь,
Да сама ты уродилась здесь
Мне на горюшко.
Грустная песня не отзывалась болью в сердце, не тянула вниз, напротив. Столько горечи она изведала, хлебнула полынной водицы вдоволь. Теперь бы счастьем досыта наесться. Обрывала мечты, звала себя пустоголовкой, но, видно, солнце летнее, песни птиц лишали ее разума.
«Не пристало хозяйке грязной работой заниматься. Мы для чего в доме? Девки враз почистят, отскоблят, наведут чистоту», – увещевала Еремеевна, но Аксинья только мотала головой и продолжала заниматься привычными делами, напевая полынную песенку.
– Одем ной уцу улять! – Она и не заметила Игнашку Неждана, который замер возле нее. Он, видно, долго стоял рядом с ней.
– Ты что? Отчего же говорить не умеешь, точно на чужом языке глаголешь? – Аксинья потрепала по затылку Игнашку мокрой рукой, брызги полетели в разные стороны, мальчонка отпрыгнул и залился веселым смехом. Все ему игра!
– Гулять зовет, – подсказал дед Потеха, тихонько мастеривший что-то в уголке возле печи.
– Гулять! Ох, давно молодые парни не звали меня на улицу. Как не согласиться!
– Ама, – подтвердил Игнашка, и от внимательного взгляда его Аксинью пробрало холодом. Не первый раз слышала она это опасное «ама».
– Акулина Федосевна до чужих ребят милосерда. Знаешь такую поговорку? – Потеха иногда бывал жесток.
Словно чужой сын, которого приютила Аксинья, должен быть обделен лаской и улыбками. Жалость – извечный капкан, в который попадаются бабы.
3. Родичи
Фимка черпал капустный суп, чавкал, шумно хлебал квас, загадочным образом умудрялся гладить Нюркину ногу. На закате он вернулся домой после недельного отсутствия и делился с женой всем, что накопил за дни разлуки.
– Ехал с Верхотурья, мордастый, важный. Все не знал, чем меня и уесть. То едешь медленно, то быстро. То свистишь не так, то воняешь псиной…
Глаза Фимкины становились звериными. Нюрка боялась за мужа, знала его неспокойный нрав. После рождения сына жизнь текла мирно да гладко. Анна все ждала какой-то пакости, неосторожного Фимкиного поступка, слова, бесовых проделок, что лишат любимого мужа.
Сколько выстрадано, как тяжело далось ей нынешнее благоденствие – через слезы, крики, гнев и прощение… Ставила свечки, молилась так, что сердце останавливалось, заклинала мужа, повторяла, словно синица: «Держи норов свой, не давай себе воли». Лишь бы жизнь катилась по той же ровной дороге.
– Люди всякие, каждый по-своему недоволен, – примирительно говорила она.
– А должен быть доволен, – хмыкнул Фимка. – Солнце светит, снег под полозьями скрипит. Ох и вгрызся в меня человек.
– И?
– Что и?
– Ты ничего?..
– Подумала, что я его… того? – Фимка провел рукой по горлу.
– Ты же ничего такого боле не сотворишь?
– Иди сюда, рыжуха.
– Сам ты рыжий, – захохотала Нюрка. Но страх не отпускал.
Фимка защекотал ее длинной бородой. А наутро и сам забыл, что сделал с тем паскудным крикуном.
По сердцу ли мужику, прошедшему через огонь и воду, рубившему ляхов и свеев, вспарывавшему толстые брюшины, не робевшему ни перед Богом, ни перед чертом, спустить оскорбление?
* * *
Потеха подошел к Аксинье, подозрительно покосился на Лукашу, что здесь же, у печки, по деревенской привычке баюкала сына. Она напевала, тетешкала, но всякому, кто потрудился поглядеть на молодую мать и младенца, становилось ясно, что голос ее слишком нежен, движения старательны, колыбельные слащавы – как у батюшки, что еще не научился с должным достоинством обращаться с паствой и стремится дешевым способом завоевать ее любовь.
– Тебя спрашивает мужичок.
– Какой еще мужичок? Кто? – Отчего-то Аксинью бросило в хладный пот.
– Ты чего побелела-то? Нестрашный мужичок, молоденький. С бороденкой, а зеленый совсем.
– Кто-то с Еловой пожаловал? – подняла голову Лукаша, голос ее оставался все таким же медово-нежным.
– Такого не говорил. Аксинью-знахарку просил – и все.
Тошка, Антон Федотов, несчастливый сын Григория, взращенный Георгием Зайцем, держал под уздцы старого, измученного дорогой жеребца, он и сам выглядел уставшим без меры. Растрепавшиеся от скачки волосы, спутанная жидкая борода, драная рубаха, лицо в разводах грязи – перед Аксиньей стоял не бравый молодец, на коего можно любоваться бесконечно, а действительно мужичок, побитый жизнью.
– Тошка, что случилось-то? Тошенька! – Она подняла руку, чтобы пригладить вихры, но парень отшатнулся от нее.
– Долго мне рассказывать. Долго да маетно. Потаскуха, потаскуха, все она виновата! Говорил, а вы… Не верили, и что теперь? Что натворил я? Она с ним… А я что? – От шепота Тошка перешел на хриплый крик, и Аксинья в страхе оглянулась: не услышал бы кто странности, что глаголет сейчас парень.
Она взяла его за руку, мимоходом ощутила, какая она холодная, словно неживая, и втащила в дом. Укромное место она отыщет.
– Что натворил ты? – строго спросила Аксинья и встряхнула пучок крапивы. Слабые глаза Потехи пропускали желтые, изъеденные листья, а она предпочитала сушить отборную траву.
Тошка не отвечал, и Аксинья все ж подняла на него взгляд. Парень сел на сундук и свесил головушку свою, всем видом выказывая, как велико горе.
– Ты за помощью моей пришел, – смягчила тон Аксинья. – А как же мне помочь тебе, не знаючи, в чем дело?
– Вольная нужна мне. Вольная… Иначе смерть.
– Да где ж я тебе возьму вольную-то?
– Строганова своего попроси. Говорят, он с рук твоих ест.
– Говорят, в Москве кур доят. Ишь какие слухи ходят, – возмутилась Аксинья, да тут же осеклась. Вспомнила, как теплые губы Степана касались ее ладошки, как собирал он моченую бруснику по ягодке, хвалил вкус яства, приправленного медом. Правду говорят в Еловой. А супротив правды не пойдешь.
Тошка рассказывал, что сотворил, рыдал, словно шестилетний мальчишка, которому она когда-то мазала цыпки простоквашей. Аксинья только и могла, что повторять: «Все пройдет».
Уговорились: Тошка вернется через несколько дней в Соль Камскую, Аксинья постарается ему помочь.
Она проводила гостя до ворот, дала алтын и краюху хлеба, помахала рукой на прощание и, почувствовав ласковое прикосновение мокрого носа, погладила Черныша. Пес знал, что хозяйке плохо, но ничем помочь ей не мог.
Черныш прижился в солекамском доме, как и Аксинья с Нюткой. Его, веселого и беззлобного, решили не сажать на цепь, и задира носился по двору, дразнил огромных псов, охранявших строгановское добро, впрочем, успев подружиться с каждым из них, и звонко лаял на каждого, кто рискнул зайти во двор.
* * *
– Гляди, как болтается, скрипит на ветру. Говаривают, отца
