убил.
– Изверг рода человечьего.
Две бабы без лиц долго обсуждали Тошку, Аксинья силилась подойти и влепить им затрещины, только что-то ее не пускало, сдавливало горло… Внезапно опустила она глаза и увидела, что земля качается под ногами. И все тело ее содрогалось в одном колебании с Тошкой. На той же виселице вздернули Аксинью, бабы с хохотом показывали на ее голые ноги и кричали: «Ведьма».
Проснулась в поту, долго лежала, глядя в темный потолок.
Уже не заснуть.
Аксинья зажгла свечу – отвыкла, богатейка, от простой лучины, поправила постель – скоро выглядела так, будто никто и не спал на ней.
Как найти слова и убедить Степана? Как помочь Тошке? И не берет ли она на себя новый непомерный грех, пытаясь спасти его от правосудия? Она вспомнила вдруг, как описывали ад пастыри: огненная печь, где вечно корчатся в муках грешники.
Звонкое тявканье Черныша и глухой лай сторожевых псов оборвали ее никчемные мысли. Прислушалась, и радостное предчувствие накрыло. Несчастный Тошка, беда его – все ушло из головы.
Степан и его люди, уставшие с дороги, уже открыли ворота, завели во двор коней, старый Потеха зажег масляные факелы во славу хозяину. Аксинья остановилась на пороге, глядела на поднявшуюся суету, ждала.
– Посреди ночи встречаешь? Не спалось? – вместо приветствия пророкотал Степан и обнял ее за плечи.
– Знала, что сегодня приедешь, – поддержала его насмешливый тон Аксинья, вдохнула знакомый запах. Мужской и лошадиный пот, дым, кожа, речная сырость, тина – никто не назвал бы его сладким да приятным, но ей, дурочке, он казался лучшим во всем мире.
– Ведьма, кто ж сомневался-то! Голуба, ты слыхал? Говорит, чуяла, что вернемся! – Степан отпустил Аксинью, мимоходом скользнув шуей по ягодицам.
– Много языком мелешь, – улыбнулась Аксинья.
– Забыл сказать – с нами гость. – Степан махнул рукой в сторону стройного невысокого мужчины с узкой бородкой-клинышком. И сразу скрылся в доме, оставив Аксинью разбираться с незнакомцем.
– Здравствуй, хозяйка, – склонился тот легко, точно не провел дни в долгой дороге. Перед ней стоял молодой мужчина, парень лет двадцати, не боле.
– Можно звать тебя тетей? – бесхитростно улыбнулся гость, и Аксинья ощутила, что земля уплывает из-под ног.
– А как… Как звать-то тебя?
– Митя, Митрофан. Ты не узнала, да откуда бы? Я сын Митрофана Селезнева. Мать моя, Василиса Васильевна, сестра твоя родная.
Аксинья вглядывалась в открытое улыбчивое лицо, силясь отыскать в нем черты старшей сестры, злыдни да угрюмки. Нет, не похож на родителей, яблочко далеко укатилось от родного деревца. Или душа его такая же темная, подозрительная?
– Ишь как мы тебе родича по дороге нашли! – похохатывал Голуба. – Суденышко течь дало, они бедствие терпели, а мы вишь как…
– Да какое бедствие! За каменюки днищем зацепились… У нас везде свои люди есть, уже на подмогу спешили, – хорохорился Митя. Хоть и показывал в улыбке крепкие зубы, видно было: задели слова за живое.
– Так отчего помогли мы, а не люди ваши? Парень, не обижайся, если где слово сказали резкое – устали с дороги.
– Пойдем, постелю тебе и людям твоим, – сбросила оцепенение Аксинья. – Без крова и пищи не останетесь.
– Благодарю, тетушка, – склонился Митя. Пред Аксиньей встал отвратный образ матери его, Василисы. В пору перекреститься!
Посреди ночи дом ожил. Суетились Еремеевна и ее внучки, дед Потеха кряхтел у печки, Нютка белкой прыгала возле отца и Голубы, забыв о своих обидах.
– А струг как тряхнет… Аж сердце ушло в пятки! – рассказывал о своих злоключениях Митя. – Я же сызмальства по рекам, с отцом да братом. Но такой беды…
– А ты правда утонуть мог? – спрашивала Нютка, мать поджимала губы: не подобает девице так вольно вопросы задавать. Хоть и брат пред ней стоит – так первый раз в жизни видит его.
– Да с чего бы? Я в огне не горю и в воде утонуть не могу. Порода у нас крепкая! – показывал белые зубы Митя.
Нюта продолжала свои расспросы – и отчего же нет робости и стеснения пред незнакомыми людьми? – он отвечал, смеялся, принял интерес ее безо всякого пренебрежения.
Аксинья отвела гостям дальнюю клеть, велела служанкам навести порядок, положить соломенники, принести подушки да тонкие одеяла, поставить шандал с тремя толстыми свечами, чтобы гости с Великого Устюга худого не подумали. Она окинула быстрым взглядом повалушу: все ладно, Маня и Дуня успели стереть пыль да обновить занавеси. Клад, а не девки! Она похвалила их, на полпути, в холодных сенях, остановилась перевести дыхание.
Без умысла привел Степан в свой дом родича Аксиньи… Да предпочла бы она не видеть его во веки вечные. Не лучшие воспоминания пробудил в ней племянник, обошлась бы без этой нечаянной встречи. Ни капли приязни не было меж двумя сестрами. Аксинья и Василиса не виделись давно, с той самой поры, как осталась младшая без мужа да с клеймом грешницы, как старшая вылила на нее гнев свой и неуместную зависть.
Аксинья зашла в истобку – и не сдержала довольной улыбки.
Еремеевна вытащила из печи горшок с теплой кашей – вестимо, у каждой хозяйки должна быть припасена еда для голодных и усталых – и поставила посреди стола. Путники щедро накладывали себе в миски варево, уминали за обе щеки, не уставали нахваливать кашу, каравай да моченую бруснику. По их словам выходило, будто бы не ели они никогда в жизни такой ароматной каши, такой сладкой ягоды. Еремеевна суетилась возле гостей, не поминая про старую спину.
Нюта и Малой, поглядев на пиршество, выпросили миски да ложки и уселись здесь же, точно не ночь на дворе, а белый день. Оба чавкали, с азартом ели, дочка заливалась смехом, глядя на перепачканную бороду новообретенного братца, а Митя дурашливо злился.
Аксинья приглядывалась к нему, слушала рассказы и вдруг поняла, что сквозь раздражение и страх пробивалось родственное чувство. Что-то теплое всколыхнул в ней Митя, в котором текла кровь Ворона.
Тогда, двадцать лет назад, он был забавным каганькой, просился к Оксюше на руки, играл яркими бусинами. Теперь мужчина, красавец, радость родительская.
Все поставили приехавшие с ног на голову, да только не было в строгановских хоромах человека, который бы не радовался долгожданной суматохе. Аксинья оглядела стол: все с мисками да ложками, довольны и заняты делом. Еремеевна ей подмигнула: сама управлюсь, не малое дитя.
Степан, словно ночной проворный зверь, незаметно скрылся от домочадцев и гостей, и она хотела тотчас же с ним поговорить.
* * *
– Аксинья, давай после. – Он стоял в одних портах возле стола и, поднеся тощую
