Чадила коптилка. Мужики сидели на нарах. Устин почувствовал напряженную тишину и решил рубить сразу, как адвокат научил:
— Сёмша, утресь перво-наперво объяви: хозяин нанимает рабочих. Иван Иваныч, вот твои шестьдесят Рублев. Спасибо тебе за выручку. Как ты мой первый помощник и друг, кладу тебе сорок целковых в месяц. Михею — семь гривен в день. Ваницкий боле полтины не платит. Тебя, сват, сразу определю коней пасти. Получать будешь тридцать копеек — и замолчал выжидая:
— Сват! А как же артель?
— Кака артель? Прииск Устинов и хозяин на нём Устин. Кому не любо — скатертью дорога. Иван Иваныч, старшой в полиции наказывал отписать, у кого ты робить будешь, а уходить из Рогачёва никуда не велел. — Повернулся к Михею. — В то воскресенье шли сватов и — делу конец. — Усмехнулся про себя: «Никуда не уйдете. Оба верёвкой привязаны».
Иван Иваныч поднялся.
— Так, Устин Силантьевич. Когда тебя Ваницкий за горло схватил, ты закричал, помощи запросил, а чуть вздохнул посвободней — сам в горло вцепился. Та-ак… Эх я, дон Кихот неисправимый! Оставить бы тебя один на один с Ваницким, он бы и косточки твои оглодал. Да что с тобой говорить. Помощником тебе я не буду. Пойду в забой вместе с Михеем.
— Одумайся. Сорок целковых тебе даю. Мало считаешь?
— Слишком много. С меня довольно семидесяти копеек.
В наступившей тишине было слышно, как Ксюша несколько раз торкнулась в запертую дверь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Только Ксюша переступила порог, Арина сразу заметила неладное: глаза красные, припухлые, в обряде неприбранность, вроде все с чужого плеча. Забеспокоилась. Сунула в печь чугунок с картошкой, бросила на пол ухват.
— Чо случилось-то? Ксюшенька, родненькая, солнышко ты моё ненаглядное.
Ксюша села на лавку у окна, прикрыла лицо ладонями. Плечи её затряслись.
— За-а-муж дядя Устин выдает…
— Слава те господи! Я-то думала, беда приключилась. Каждая девка норовит замуж выйти, а сватают — непременно ревет, — села рядом, обняла Ксюшу за плечи. — Уж так повелось. Вековухой останется — тоже ревмя ревет. Оно и замужем сладости столько же. Другая и раззамужнилась бы с великой охотой, а тпру. Поп вокруг налоя крутил, обратно не раскрутишь. Да перестань ты реветь. Обскажи толком. Хоть, я горшок с кипятком из печи достану, чаю попьешь. — Екнуло сердце — «Неужто за Сёмшу её выдают?».
Не оглядываясь, спросила обеспокоенно:
— Кто жених-то?
— Дядя сказал: выбирай. Михей, не то Тришка соседский.
— Слава те господи, — облегченно вздохнула Арина. Достала из печи чугун, налила Ксюше чаю и подсела к столу. — Тришка — мужик ничего. Конопатый малость. Да кто с мужика красоту справляет. А Михей-то и совсем ладный. Но у него ни гроша за душой. Зато у Тришкиного отца и корова и лошадь. Корова хорошая, без мала ведерница. И пчел ульев десять. Достаток. За Тришку пойдешь, опять же свекровь будет ведьма. Зато у Михея нет никого. Сама себе будешь хозяйка.
— Зато, зато! Мне же, кресна, не за обоих зараз выходить. Да не хочу я ни Михея, ни Тришки. Никого не хочу!
— А это уж врёшь. Такая девка, в соку, да штоб на парней не заглядывалась? Никогда не поверю. Не иначе есть кто-то на сердце. Не прячь глаза-то. Не прячь. Есть? Кто он? Ну скажи, Ксюша… — Арина пыталась отнять от лица Ксюшины руки, заглянуть ей в глаза.
— Кто ж он? Ксюшенька…
— Не спрашивай, кресна. Все одно не скажу.
— Он тебя любит?
— Ежели бы знала… Ни разу не намекнул.
— Наверно, не любит? А колечко весной не он подарил? Это вот самое. С бирюзой?
— Он.
— Значит, любит. Ну а потом? Потом-то што было?
— Што потом?
— Да как тебе обсказать. Не целовал? Не тискал когда?
— И… нет.
— Разлюбил. Не иначе! — в голосе Арины пёчаль. — Раз не любит, и думать неча. Давай рядить, за кого тебе выйти. У Тришки хозяйство, а Михей, как мужик, того… позабористей: и лицом, и корпусней, и вихры эти самые вьются — глаз, пожалуй, не оторвешь, — спохватившись, что так расхваливать мужика неудобно, Арина закончила — Выходи за Михея. Опять же, корову Тришкину жалко. А он, твой-то, знает, што тебя сватают?
— Знает. Позавчера, как уходила с Безымянки, так и сказала ему.
— С Безымянки? Позавчерась? — сердце Арины заныло. — Неужто Сёмша?
— Нет.
— Ну слава те господи. Ванюшка? Чего глаза прячешь? Чего молчишь? Господи! Ну за што ты его полюбила? И неказист он, ни росту, ни голосу. А любишь?
— Больше себя, кресна. Росли же вместе. Одними вожжами биты, в одну чашку слезы роняли. Ласковый он. Я даже и обсказать не могу, какой он ласковый, — торопливо говорила Ксюша.
— Ишь ведь как, — качала Арина головой. «Любовь зла. И Сёмша казался ласковым. Придет — огня не зажигаю, а в избе словно солнышко светит. Только редко стал приходить». — Што же Ваньша тебе ответил?
— Ничего не успел. Дядя его в избушку позвал, а меня отправил в село.
— И вчерась не нашёл минутки к тебе добежать? Нет? Любил бы, так прибежал. Уж я это дело знаю. Выкинь его из головы, Ксюша. Выходи за Михея.
— Из головы, может, и выкину, а из сердца как выкинуть?
Ксюша встала с лавки, отошла в дальний угол избы. Припала грудью к закоптелой бревенчатой стене.
— Не смогу, кресна, выкинуть, не смогу, — слезы текут и текут.
— Все мы говорим такое. Думашь, первая ревешь в этом углу? Нет, многие плакались. И я ревела, головой билась о стену. А видишь, смирилась.
— А я не смирюсь. Никому не отдам Ванюшку.
— Фью, девонька. Да как же ты это осилишь? Может, приворожную травку нашла? Так откройся, скажи. Девки, бабы на руках тебя носить будут. Я первая в ножки поклонюсь, — и вздохнула, вспомнила Симеона.
— Смеешься, кресна? — Ксюша резко повернулась спиной к стене. Глаза от слез красные, нижняя губа закушена до синевы. — Я сидеть сложа руки не буду. Не такая я. Головой стену пробью.
— С ума спятила, девка. Сядь. Отхлебни водицы, горячая ты голова. Устин заимел золотой прииск и Ванюшке купецкую дочь присватает. Ты бесприданница. Неровня.
— Пусть бесприданница, пусть чернявая, — выкрикивала Ксюша. — Душа-то у меня человечья. Я тоже счастья хочу.
Не прощаясь, простоволосая, с платком, накинутым на плечи, Ксюша выбежала на улицу и остановилась возле забора. Вспомнила.
…Бьется, кричит во весь голос двенадцатилетняя девчонка. Устин захватил её косы в кулак, швырнул, как овцу, на лавку, задрал подол, крикнул: «Матрёна! Вожжи!»
«А-а-а… Дядя, не надо!»— кричит девчонка и видит одни только вожжи, колючие, жесткие, крученые из черного и белого волоса.
«Тятя… Родненький…»— и свист вожжей захлебнулся. Мешковатый, белобрысый Ванюшка схватил отцовскую руку и, как брошенный с воза куль, рухнул на пол.
Ночью Ванюшка пробрался на печку, обхватил рукой узкие худые Ксюшины плечи, прижался щекой к её мокрой щеке.
— Меня ведь тоже…
— Веревочными?
— Волосяными. Как и тебя, по голой…
Они лежали, плотно прижавшись друг к другу. Знобило, а от Ванюшки — тепло.
Ксюше казалось, что во всём виноваты волосяные вожжи. Она шепнула об этом Ванюшке. Он потрогал вспухшую спину, и всхлипнул:
— Само по себе. Веревочными, поди, бы легче.
— Похороним волосяные?
— Давай.
Похороны тянулись три дня. Три счастливых дня. Ванюшка, как и положено, выдолбил домовину — не хоронить же кержацкие вожжи по расейскому, в гробу. Завернули вожжи в холстину, предварительно мелко изрубив их топором. Уложили в домовину.
Каждый миг тех дней был наполнен торжеством, радостью, счастьем.
«Где вожжи?», — ревел от крыльца Устин, а Ксюша и Ванюшка, затаившись в углу огорода, за коноплей, утрамбовывали руками землю на «могиле», а потом водрузили на ней настоящий кержацкий крест. Ошалевший от счастья Ванюшка, затянул «со святыми упокой».
Если б пелось потише…
Вечером Ксюша пробралась в чулан, где лежал Ванюшка и, так же, как он три дня назад, обхватила рукой его плечи. А потом… Ксюша не помнит, кто это сказал — она или Ванюшка.
— Волосяными-то вроде было полегче. Веревочными больней.
— Знамо, больней, — согласился другой и добавил: — Когда у нас будет своя сарынь, мы не будем её вожжами.
— Знамо, не будем.
Разве такое забудешь?
…Ксюша оттолкнулась плечом от забора. Шла по улице медленно, в мыслях разговаривала с Ванюшкой.
«За это самое я тебя и люблю. За ласку твою… А он меня любит? — спохватилась девушка. — В Безымянку надо. Сама все выспрошу. Ежели не любит…»
И хоть знала, что попадет от Матрёны за переквашенное тесто, попадет от Устина, Ксюша побежала к Безымянке.
Возле поскотины встретила Тришку в разорванной рубахе, из рассеченной брови стекала на щеку кровь. Увидев Ксюшу, он втянул голову в плечи и зайцем юркнул в кусты.
Ксюша окликнула. Не ответил. Поискала в кустах. Никого. Увидела Тришку уже на дороге. Он бежал к селу и, оборачиваясь, грозил кулаком.
