Шли медленно. Отражение голубой вечерницы дрожало в болотинах, бежало впереди, расстилая серебряную тропинку с черными тенями от пихт и кустов.
Егор шёл ссутулившись, непривычно молчаливый. Но мысли мучили его, рвались наружу.
— Аграфена-то жить хочет! Как ещё хочет. Ежели человек сыт и здоров, он жизнь-то не ценит. А заболеет, почует… — страшным показалось Егору поставить слово «смерть» рядом с именем Аграфены. Рубанул рукой, будто старался их разделить, и сказал с надрывом — Тогда зачнёт жизнь понимать. Вечор легли мы спать, и тут недалеко песню заиграли. Аграфена поднялась на локте и замерла. А потом шепчет: «Слышь, песнь-то какая?» — «Самая, говорю, обыкновенная». — «Нет, говорит, ни разу я такой душевной не слышала». А утресь словно горы впервой увидела. Опять шепотком: «Никогда вы такими дивными да баскими не были». Жить хочет Аграфена. Шибко жить хочет.
Егор приотстал. И Ксюша поняла, не нужно оглядываться. Вспомнила его у избушки, заискивающим, хихикающим. Представила его с детишками у костра, по-мальчишески дурашливым, веселым, простым. И открылась ей душа человека.
Егор нагнал Ксюшу. Снова заговорил:
— Я так полагаю: будь у нашего Петушка хлеба вдосталь, перестала б болеть Аграфена. Мать ведь. Мать… А откель Петька хлеба получит, ежели отец его работы себе не сыщет. Вот я хвастаю, Ксюша, сват, мол, меня ждёт. Нужон я свату, как снег на покос. А ведь вру. И Аграфена знает, што вру, а молчит. Ксюша, я пол языком буду вылизывать, только б Петька-петушок хлеба у меня не просил, да у Аграфены грудь не болела. Я, Ксюша… — и замолчал.
Не мог признаться Егор, что несколько дней назад схватил топор и хотел идти на большую дорогу. И пошёл бы. Аграфена, наверное, прочла мысли мужа и сказала просто: «Тоскует по тебе Петушок. Как проснется, так про тебя спросит…»
— Золото у меня Аграфена… — ещё помолчал Егор. Потом тихо сказал — Вчерась Кузьку, Кузьму Иваныча видел. В городских сапогах. Картуз с лаковым козырьком. Мальчонками мы вместе с ним о лаковых козырьках сокрушались. Он вот и носит теперь. А я — накось, выкуси.
Егор словно посмеивался сам над собой.
— Мне в ту пору осьмой годок шёл, Ксюша, а помню все так, словно однево случилось. Мать миску щей налила, отломила каждому по куску калача. Не успела стрижена девка косы заплесть, а миска пуста. Сидим подбираем со стола хлебные крошки, а есть хочется пуще прежнего.
Мать гладит меня по голове одной рукой, а второй фартук к глазам прикладывает.
Не вытерпел я, да как заору сквозь слезы: «Борову небось кажынный день буханки пекешь».
Отец поставил меня промежду колен. Ты, грит, уж большой. Понимать должон. Гнедко наш совсем постарел, а без лошади мы не хрестьяне. Выкормим борова, продадим, может и на лошаденку денег хватит. Да ещё тебе картуз новый купим. Черный.
Как услыхал я про картуз, так и про голод забыл.
«И козырек будет лаковый?»— спрашиваю у отца. «Непременно», — смеется отец. Хлопает меня по плечу, а потом говорит матери: «Отломи им, мать, ещё по ломтю, а я сыт што-то. Простых щец похлебаю».
Я-то слабый человек, Ксюша, а Аграфена тоже так молвит зачастую: сыта я сёдни!
В конце великого поста заколол отец борова, взвалил на сани, да в город. Меня с собой прихватил.
Идёт рядом с санями, кнутом помахивает и все улыбается в бороду, не то со мной, не то сам с собой говорит.
— В городе пост кончается. Семь недель мяса не ели, каждый мясному рад будет. А тут ещё пасха. Расхватают нашего боровка за милую душу. Купим мы себе молоденького меринка.
— И картуз, — напоминаю отцу.
— И картуз беспременно.
Приехали на базар, а там в мясном ряду ещё три телеги с кабанами стоят.
— Город-то вон большущий какой, — смеется отец. — Семь недель мяса не видали. Мигом расхватают.
Только раскрыл отец воз, хозяйки со всех сторон как мухи слетелись. Щупают кабанчика. Хвалят. «Ну-ка отруби мне окорочек», — просит одна. Отрубил отец. ещё рубить собирается. Да не тут-то было. Ходят хозяйки округ, толкутся, а брать не берут.
Три дня мы этим кабанчиком торговали, а его, почитай, половина осталась. Подванивать стал. К вечеру отец притащил кадушку, потолкал в неё остатки кабанчика, пересыпал солью, да и говорит мне:
— А ну, сынок, поедем домой.
— А картуз.
— Не будет, сынок, картуза. И меринка не будет.
Сорок лет прошло, а я все-то нет-нет, да во сне картуз с лаковым козырьком увижу. Увижу и так хорошо на сердце станет. Вдруг, думаю, такой фарт обернется, и получит мой Петюшка картуз, а Капка и Ольга — по полушалку. Как-то даже приснилось, будто Петька мой грамоте навострился и писарем стал.
Несуразным показалось Ксюше предположение, будто голопузый Петюшка когда-нибудь станет писарем, и она рассмеялась.
— Прости, дядя Егор. Это я сдуру.
— Чего там. Смейся. Я сам смеюсь. Нагрезишь же такое.
— Иван Иваныч сказывал, будто наступит время, когда каждый обучится грамоте. И у каждого будет хлеб.
— Не знаю. Петюшке мому не видать такого.
И вдруг засмеялся, свободно, легко.
— Артель, Ксюшнька, будет и Беловодья не надо, и в рай не захочется.
Когда до избушки осталось шагов сорок, Егор остановился.
— Никак кто-то едет. В ходке.. — и заторопился, не разбирая тропы, побежал, протянув вперёд руки. — Сват едет, однако. Эй, мужики, сватушка едет. Сватушка едет! Здорово-те, сват! Ох, задались тебя тут — и отступил. — Никак на тебе картуз с лаковым козырьком?
— Здорово-те, Егорша! Эй, Михей, распряги-ка лошадь. Ксюха, сгоноши чайку.
Вылез Устин из ходка. С каждым поздоровался за руку.
В словах Устина ничего необычного, но по голосу, по медлительности движений Иван Иванович почувствовал неладное и сразу забеспокоился:
— Устин Силантьевич, как решили в городе с прииском?
— Постой. Дай отдышаться. Пошли, мужики, в избушку, там расскажу, — и, усевшись на нары, стал не спеша разуваться.
И опять что-то неладное показалось Ивану Ивановичу. И Симеон почувствовал: «Таит чего-то отец до поры».
— Приехал в город, — начал Устин, — и перво-наперво к адвокату, как ты, Иван Иваныч, присоветовал. Шустрый такой. Молодой. Глаза, как у кошки. Он мне все и обделал у господина горного инженера. Наш, значит, прииск-от.
Егор привскочил.
— Слава те господи!
— Погодь ты. Анженер так решил. А Ваницкий, слышь, дело в суд направил. Адвокат толкует: суд будет по осени. Вот тогда и решится, чей прииск.
— Пущай по осени, сватушка, — Егор завертелся на нарах. — Наши-то, артельные, эти дни по четыре рубля на выход моют. Это, ежели до осени, на каждого можно полтыщи рублёв заробить. А ежели поднажать…
— Не учи. С горы спускался, видел — в вершине Безымянки костров куча. Это как понимать?
— Мы там, сватушка. Мы. Нас там, почитай, сотни три мужиков поселилось. Которые с семьями, которые холостежник. Все артель ждут.
— Скажи им, завтра наймовать буду, пущай приходят. Иван Иваныч, а што творят на сусёдних отводах Ванидкого?
— Строят бараки, разведку ведут.
— Разведку? А золото как?
— Кто его знает. Я в чужих карманах деньги не считаю. Говорят — богатое золото.
— Говорят — в Москве кур доят. Хороший хозяин и в чужом кармане копейки наперечет должон знать, — укоризненно хмыкнул и вышел.
Когда Устин проходил мимо, Егор оробел, приподнялся. Что-то новое в голосе Устина. «Вроде бы стал не в пример басовитей или как? Вроде выше стал сват… — и про себя Егор подытожил — Это тебе не Уська… Хозяин».
У костра Устин присел на сутунок. Задумался:
«У Пантелеймона Назарыча в суседях молодая вдовуха живёт. Лавка своя. Триста рублей наличными. Женю на ней Сёмшу. У самого Пантелеймона Назарыча девка в родне подрастает. За ней пятьсот дают. Это Ваньше, — определил Устин. — Пантелеймон Назарыч сам намекнул: «Твой купец — наш товар». Породниться с Пантелеймоном Назарычем — такого ещё в селе не бывало. А тут Ксюха болтается под ногами. Долго ли до греха…»
Пошевелил пальцами босых ног. Хмыкнул. Подозвал Ксюшу.
— Вот што, ты девка взрослая. Решай, за кого замуж пойдешь — за Михея аль за соседского Тришку?
Замерло Ксюшино сердце.
— Дяденька, никого мне не надо. У меня и думки про это нет…
— Не ври. На то воскресенье сговор, а за кого, за Тришку аль за Михея — решай сама. Тебе жить. А сейчас поди в село, пеки хлебы. На прииск и носа казать не смей, — и пошёл в избушку.
— Царица небесная! Дядя! — Ксюша прижала ко рту сжатые кулаки, стараясь заглушить рвущийся крик. Ванюшка быстро подошёл к ней.
— Ксюша! Што такое стряслось?
— Дядя замуж меня выдает.
— За кого?
— За Михея или за Тришку соседского, конопатого.
— А ты как?
Девушка не успела ответить. Устин позвал сына в избушку. Ксюша метнулась было за ним. Но Устин захлопнул дверь.
Чадила коптилка. Мужики сидели на нарах. Устин почувствовал напряженную тишину и решил рубить сразу, как адвокат научил:
