У Егора мороз по коже прошёл, как вспомнил истошный крик Аграфены и распластанную фигуру Петюшки над черным квадратом шурфа — а на тебе, все же хихикал.
Ксюшу покоробило это хихиканье. И чтоб заставить Егора замолчать, она предложила:
— Может, чайку изопьёшь, дядя Егор?
— Спасибочко. Сыт. — Помолчал. — Разве што за кумпанию. — Поисков место, куда бы положить шапчонку, Егор заткнул её за кушак, разгладил волосы и подсел к столу. Быстро потер ладони одна о другую, крякнул и снова смутился.
Он пил, полузакрыв глаза, смакуя каждый глоток, восторженно покачивая головой:
— Хорош чаек. Ох, до чего хорош.
— Хлеб-то бери, дядя Егор, — напомнила Ксюша.
— Хлеб-от? Спасибочки. Сыт я. Кто у вас хлебы-то пекет?
Ванюшка с гордостью кивнул в сторону девушки:
— Ксюха!
— Ишь ты! Выходит, надо отведать, какие хлебы пекет молодая хозяйка, а то женихи будут спрашивать про это, а я и не знаю, што отвечать. — Взял ломоть хлеба. Откусил от него. Пожевал. — Хорош-от хлебец. Шибко хорош. — Захихикал, закрутил головой. — Можно девку хвалить женихам. Как, Ксюшенька, женихи-то, поди, стучат в окно?
Ксюша зарделась. Егор становился ей все неприятней. А он, казалось, и Забыл про вопрос. Долго смотрел на закушенный кусок хлеба с каким-то сожалением. Потом перевёл взгляд на Ивана Ивановича.
— Артель-то большую станете набирать?
— Человек полтораста, а может быть, двести.
— Целый прииск. А заработки какие предвидятся?
— Кто его знает, Егор Дмитрия. Сам понимаешь, на золоте раз на раз не приходится. Как моем сейчас — рубля по три по четыре.
— На поденку? По четыре рубля? А у Ваницкого за полтинник кажилишься. Да ещё напросишься и накланяешься.
Егор взволнованно теребил бороденку, хмыкал и вертелся на лавке, как маленький. Неожиданно спохватился:
— Пошто я кус-то такой начал. Сыт ведь, а на тебе — закусил, — укоризненно качнул головой. Сунул ломоть в карман. — Выбрасывать-от грех, — и снова хихикнул.
На этот раз Ксюша не слышала Егорова хихиканья. Подавая Михею хлеб, она нечаянно коснулась рукой шелковистых волос Ванюшки и замерла. Казалось, вся кровь прилила к лицу, и сейчас люди увидят её смятение, поймут, засмеют. Она поднялась, шепнула Михею:
— Прикрой стол холстиной. Посля приберу. — Выбежала из избушки, обогнула её, прижалась спиной стене. Может, Ванюшка выйдет. Хоть бы молча постоять рядом.
Послышались шаги. Все ближе. Ксюша замерла, плотнее прижалась к стене. Кто-то стал рядом с ней. Не оглядываясь, она протянула руку, сжала чьи-то пальцы и сразу почувствовала — нет, не Ванюшка.
— Михей? Пусти же. Увидят.
— Да как же пусти, ежели сама меня держишь?
Ксюша быстро пошла по поляне. Михей не отставал.
— Погоди ты. Послушай, — и замолчал. Все было сказано раньше, что любит, что живёт для неё одной, что Устин согласен на свадьбу. Что ж ещё говорить?
А девушка и без слов понимала Михея. «Ванюшка вот молчит, — думала она, — а я хожу за ним так же, как Михей за мной. И смотрю на него так же».
— Ксюша! Неужто не быть нашей свадьбе? — крикнул Михей.
Но Ксюши уже не было рядом. Она убежала. Потом долго стояла затаясь против избушки в кустах, все “ ждала, чтоб вышел Ванюшка и, не дождавшись, пошла медленно прочь.
Уставшие осы и шершни заканчивали последний вечерний облет по цветам. Ксюша любила цветы. Но сейчас не замечала их. Брела по самому берегу ключа. Из воды выскакивали хариусы — ловили мотылей. В лучах заката они казались не серебристыми, а красными. Взлетали багряные брызги — маленькие, сверкающие капли огня.
Среди огненно-красных фонтанчиков сновал зимородок. На этом тихом ключе он родился. Здесь обзавелся семьёй. Неожиданно пришли люди и поселились по всем кривунам, и нет ему места. Зимородок стремительно умчался вперёд и тотчас же вернулся. Почти налетел на Ксюшу. С криком взмыл вверху и вновь, припадая к самой воде, заметался среди рубиновых хариусов и огненных брызг.
— Не трону я тебя. Не трону, — прошептала девушка и быстро пошла вперёд. За кривуном увидела худую черноволосую женщину в полинялом ситцевом платье с большой заплатой на правом плече. Женщина стояла по колено в воде и, согнувшись, промывала породу в лотке, а голопузый мальчишка лет семи тряс её за плечо и тянул:
— Ма-ам-ка, исть хочу… Исть хо-чу, мам-ка.
Ксюша хотела вернуться, но женщина подняла голову, и девушка увидела огромные чёрные глаза.
— Здравствуй, — просто сказала женщина.
— Здравствуйте. Как моется?
— Моется лучше не надо, а золота нет даже на-посмотреть.
Женщина откинула со лба прядь волос, вышла на берег и устало села на камень.
— Мам, мы ещё притащили…
Две девочки — старшей лет одиннадцать — принесли на палке ведро с породой. Мальчишка продолжал тянуть:
— Исть хочу… Исть хочу, ма-а-амка.
Чужое неприкрытое горе заставило Ксюшу на время забыть про своё.
Женщина приложила руку к левой груди и сжала её.
— Болит. А когда сдавит, страх на меня накатывает. Посиди, девонька, со мной… Хоть словом обмолвимся. Тебя зовут-то как?
— Ксюшей.
— Хорошее имя. Мою старшенькую Ольгой зовут. Поменьше которая — Капитолиной, а сынишку — Петюшкой. Ласковый он у нас. Весь в отца. Посиди. Хорошо, когда рядом с тобой человек. Ой, больно-то как.
— Может водицы подать.
— Не надо… Сядь рядом… Чтоб детишки не видали — и расстегнув ворот платья, сгребла пальцами морщинистую грудь, тихо, сквозь зубы застонала. — Пройдет это. Скоро пройдет…
На костре, в закоптелом ведре парилась мелко нарезанная черемша. Старшая девочка помешала её, заправила несколькими ложками муки. Младшая причмокнула. Голопузый Петюшка дернул сестру за платье и, притопывая босыми ногами, радостно повторял:
— А чичас будем исть. А чичас будем исть!
— А вот и я. Ку-ка-ре-ку-у…
Из кустов вышел Егор. Как всегда, колесом ставя ноги, подпрыгивая, размахивая руками. И седенькая, козья бородка так же скособочена. И все же это был не тот Егор, что приходил в избушку к артельщикам. Лицо — простое, открытое, без заискивания. Светлое и приятное.
— Где тут моя именинница? Поди-ка сюда. А где Петух? Петух-Петушок, золотой гребешок, маслена головка, шелкова бородка. Ку-ка-ре-ку, Петушок.
Егор присел на корточки, захлопал себя по бокам и запел петухом: ку-ка-ре-ку. — Глаза у него чуть с хитринкой. Ребятишки обступили отца, а Егор, с прибаутками, положил на большой лапчатый лист гостинцы: закусанный ломоть хлеба — тот самый, что сунул в карман в рогачевской избушке, и половину румяной шаньги.
— Живая шаньга! — Капа захлопала в ладоши.
— Живая! Самая настоящая, обмазанная сметаной. Э, нет, Петушок, не тянись за шаньгой. Каждому своё, — и начал делить гостинцы. — Это Петушку. Он у нас поет как кукушечка, вот ему за это горбушечка. Капка-Капитолинка — не девка у нас, а малинка. К тому же она именинница — ей, понятно, самая серединка. Олюшке-Оле, раз она всех поболе — тоже краюшечка.
Стараясь не обидеть никого, Егор разломил половину шаньги на три части. Так же поделил и кусок хлеба.
У Ксюши комок к горлу подступил.
А Егор продолжал балагурить:
— Женушка-Аграфенушка, пляши, не стой, накрывай на стол: што есть в печи, все на стол мечи. Ись хочу, аж пуп к спине прилип. Теперь его, поди, вагой не отдерешь.
Только тут Егор увидел Ксюшу и смутился.
— Гостья никак? Аграфенушка, ты бы упредила меня. — Взглянул в почерневшее от боли лицо жены и снова засуетился.
— Грудь разломило? Аграфенушка моя. Лапушка, што бы сделать тебе такое… — взял руку жены. Погладил.
— Приехал сват-то? — спросила Аграфена.
— ещё не приехал.
— Скорей бы уж знать, возьмут ли в артель?
— Как не возьмут. Устин нарочно на прииск ездил, в артель меня звать. Помнишь, поди? — увидел, что Ксюша собирается уходить, задержал её совсем так, как перед этим задержала её Аграфена — Подожди, Ксюшенька. У нас ныне праздник. Капка у нас именинница, — и шепнул — Аграфенушке будет полегче. Ты же девка душевная. А за угощение — не взыщи. Како ни на есть, а от чистого сердца.
Нельзя уйти. Ксюша осталась. Сидя у костра, угощалась пареной колбой. Обжигаясь, пила смородинный чай. От души смеялась над Егоровыми прибаутками, и сама отвечала легко, не думая, и ответы получались веселые. Смеялась Капка, смеялась Олюшка. Петюшка смеялся с большим опозданием и лишь потому, что смеялись сестренки. Но все же гостья ему понравилась так, что перед чаем он протянул Ксюше зажатый в кулак кусок принесенной Егором шаньги и солидно сказал:
— На, куси, только маленько.
Стемнело. Ксюша решительно засобиралась домой. Егор тоже поднялся и взялся за шапку.
— Не надо. Я ведь сызмальства одна по тайге.
— Это как хочешь, а я провожу. Чичас тут много пришлого люду шляется.
