монетах позади головы Нерона.
В эти дни она постоянно бранила восторженного молодого сына и обвиняла его в неблагодарности, если он отказывался подчиняться ее желаниям. Но когда Сенека и Бурр попытались защитить Нерона, объясняя, что его поведение простительно, поскольку он так внезапно обнаружил, что может делать то, что ему нравится, Агриппина набросилась на них, угрожая страшными карами. В своем негибком, доходящем до глупости представлении о материнском праве она не допускала мысли, что он может делать то, что хочет, и не собиралась слушать никаких оправданий, особенно от Сенеки. Она не стала бы слушать никого, кроме Палласа, и авторитетные ученые едины в том, что этот грек-вольноотпущенник, «чье невыносимое высокомерие вызывало у Нерона отвращение», совместно с ней обладал самой большой властью в государстве.
На самом деле Нерон изо всех сил старался относиться к матери с уважением и на публике демонстрировал к ней максимальное почтение. Дело доходило до того, что, когда ее несли по улицам в носилках, он шел пешком рядом с ними, и вполне возможно, что теперь, частично вырвавшись из-под ее опеки, он стремился компенсировать ей это каким-то другим способом и успокоить ее растревоженный дух, показав неизменность своей глубокой любви к ней.
История сохранила пример ее властности и его такта. Однажды во дворце готовились принять делегацию из Армении, которая прибыла в Рим, чтобы заручиться помощью своей стране. Агриппина изъявила желание присутствовать при этом, стоя на императорском помосте позади Нерона, чтобы она могла подсказывать ему, что говорить, как она часто поступала с Клавдием. В то время публичное участие женщины в подобных делах полностью противоречило этикету, и при Клавдии Агриппине удавалось делать это без скандала, но только благодаря тому, что все опасались, как бы он не выставил себя глупцом, если его волевой жены не будет рядом, чтобы его удержать. Однако Нерону не хватило смелости запретить ей приходить. Вместо этого он, по предложению Сенеки, пришел в тронный зал немного заранее и принял депутацию. Когда в зал вошла Агриппина, разодетая в свой золотой наряд, сверкавший драгоценностями, он спустился по ступеням, подошел к ней и с нежностью проводил ее из зала, сказав, что отложил аудиенцию.
Естественно, в эти первые недели царствования за молодым императором пристально наблюдала публика. Аристократические семьи старой школы, одобрявшие строгое обхождение Агриппины с Клавдием и поддержавшие изгнание из дворца фривольной компании покойной Мессалины, теперь стали постепенно отказывать Агриппине в своей поддержке, отчасти потому, что обнаружили под ее внешней добродетельностью и благочестием преступную практику управления государством, а отчасти и потому, что их оскорбляло ее надменное присвоение власти. Поэтому они обрадовались, что Нерон стал отдаляться от нее. И хотя им было неприятно смотреть, что он связался с вольнодумными, любящими роскошь артистичных эллинистических элементов общества, они не видели большой беды в его мальчишеском загуле и попросту считали это проявлением энергичной натуры. Между тем низшие классы с самого начала сделали Нерона своим идолом, и, что бы он ни делал, это лишь увеличивало его популярность. Они любили его за то, что он был таким демократичным, за его живой нрав, за его скромность, граничившую с робостью, за его крепкую фигуру, его удивительные золотые волосы, делавшие его похожим на юного Аполлона, этого солнечного бога. Людей располагало к нему буквально все.
Выше уже упоминалось о множестве добрых и тактичных дел Нерона, о которых с восторгом говорили в народе. Посему сенат предложил, чтобы теперь в честь его воцарения календарный год начинался с декабря, а не с января. Но Нерон добавил себе лавров, отказавшись от этого изменения. Затем Нерону предложили установить его статуи из чистого золота и серебра, и он снова скромно не разрешил этого делать. Еще одним популярным поступком молодого императора стало назначение Домиция Корбулона командующим римской армией, которую намеревались послать, чтобы изгнать из Армении парфян, известие о вторжении которых пришло в Рим в конце декабря. До этого так долго было принято назначать генералами людей богатых и влиятельных, независимо от их военных талантов, что, когда Нерон выбрал Корбулона, простого честного вояку, хорошо себя зарекомендовавшего и любимого народом, люди были вне себя от радости. Следует заметить, что назначение наверняка стало еще одним источником раздражения Агриппины, поскольку этот генерал был обойден вниманием ее и Клавдия, очевидно по причине личной неприязни. Вскоре после этого, когда до Рима дошло известие, что парфяне уходят, сенат попросил Нерона санкционировать в Риме прохождение процессии в триумфальном облачении и установить в его честь в храме Марса-мстителя статую, по размеру равную статуе самого бога. Все было тщетно.
Нерон испытывал огромное наслаждение от своей популярности, но еще большее удовольствие ему доставляла внезапная свобода и приобщение к блестящей беззаботной жизни золотой римской молодежи, от которой Агриппина держала его в стороне всю его юность. Он с восторгом обнаружил, что в этой культурной атмосфере его пение и его стихи получили высокую оценку и что к его артистическим талантам в целом отнеслись не как к досадным недостаткам, а как к замечательным свойствам его натуры. Нерон еще не понимал, что в этой сфере он гений, но уже ощущал эту болезненную потребность в самовыражении, которая является одновременно и счастьем, и несчастьем гения. Его взволнованное юное сердце стремилось к новым друзьям, с пониманием и уважением говорившим о тех самых интересах, к которым его учили относиться как к чему-то женоподобному и неримскому.
В том новом окружении, где он оказался, Нерон быстро обнаружил, что все чувственные странности и сладострастие, к которому ведут человеческое существо желания, задуманные природой исключительно для воспроизводства себе подобных, воспринимаются не просто терпимо, но и вызывают восхищение как непременные составляющие артистической и культурной жизни. Так, например, обычным делом для мужчин-модников считалось влюбляться в красивых юношей, а для юношей – питать страстную привязанность к мужчинам более старшего возраста. Как известно, эта странность всегда была присуща в большей степени жителям южных и восточных стран, но время от времени наступали периоды, когда она распространялась даже на севере и западе. Действительно, сегодня мы, жители Запада, переживаем одну из страшных эпидемий этого патологического отклонения. Поэтому, оглядываясь назад, на Древний Рим, мы смотрим на это достаточно привычным взглядом, и наше возмущение этим извращением мужских склонностей не воспринимается слишком остро.
Нерон, который по молодости лет отчаянно стремился стать светским человеком, делал все, что мог, чтобы не отстать от моды в этом вопросе, но реального успеха не достиг. Он был неисправимо нормален. Правда, была в его натуре та немного
