худая. Проведешь пальцем вдоль спинки – пересчитаешь все позвонки, позовешь – не откликнется. А в том, что трехцветные кошки якобы приносят удачу, Такису убедиться пока не пришлось.
– Ладно тебе, чего орешь? – проворчал он негромко, переставил случайно попавшую под руку вазу с витрины на полку, и вновь все стало простым и привычным. Хмарь развеялась, и даже «Музыка ветра» вдруг ожила, наполнив лавку тихим перезвоном ракушек, монет и обласканных морем стеклышек.
– Ясас. Ти канете? – раздалось от двери, и в щель между стеллажами Такис увидел остановившегося у прилавка парнишку. Как всегда бледного, нахохлившегося, ссутулившего плечи.
Кай появлялся в лавке раз в месяц: приносил деревянные игрушки, вырезанные и раскрашенные вручную, иногда – забавные вешалки, подносы и садовые фигурки, реже – картины на растрескавшихся спилах сосны или бука.
Животные, птицы, шишки и мухоморы, гномы и фигурки для рождественских яслей. Нарочито грубоватые, неказистые, обшарпанные – самое место на средневековой ярмарке – игрушки Кая притягивали взгляд и выделялись на фоне китайского ширпотреба, заполонившего город. Было в них что-то особенное: уютное, будто знакомое с детства, – и Такис готов был платить втридорога, лишь бы парнишка не ушел к конкурентам. К тому же Кай использовал для работы только бурелом, а Такис давненько смекнул, что пометка «эко» на ценнике любому товару помогает расходиться быстрее.
Одна беда – даже летом Кай приносил игрушки, от которых так и веяло зимним духом. Хватало короткого взгляда, чтобы запахло хвоей и имбирем, в памяти зазвучали рождественские колядки, а кончики пальцев вдруг закололо от холода.
Да и сам Кай походил на озябшего воробья: вечно кутался в свитера и шарфы, прятал испачканные краской ладони в карманах да натягивал капюшон ветровки так низко, что было невозможно разглядеть выражение темных глаз.
Вот и сейчас, хотя в лавке было натоплено, парнишка втягивал голову в плечи и зарывался подбородком в складки толстого шерстяного платка. Хмурился, то и дело оглядывался на закрытую дверь и выглядел потерявшимся, хотя давно уже протоптал дорожку к лавке Такиса и знал здесь, пожалуй, каждый угол: после того как прибивал полки и собирал новые стеллажи взамен старых.
– Ясу, – поздоровался Такис и вслед за Каем покосился на стеклянную дверь, но не сумел различить ничего, кроме тумана.
– Барабаны… – невпопад буркнул парнишка, дернул плечом и вновь оглянулся. – Не люблю барабаны. Чего они в саду расшумелись? Павлинов перепугают.
Но Такис не слышал ни единого звука, даже кошка, и та наконец затихла. Только в глубине лавки тоненько поскрипывал проржавелый вечный двигатель, отмеривший, должно быть, не одну сотню лет. А потом, кажется, и он замер.
– Придумал тоже. Барабаны… – проворчал Такис, покачал головой, но против воли бросил-таки взгляд на прибитую над дверью лавровую ветвь, которая должна была уберечь и от нечисти, и от сглаза. Затем, рассердившись сам на себя, сплюнул, поднял с пола тяжелую коробку, принесенную Каем, поставил на прилавок и принялся доставать игрушки, аккуратно упакованные в мешочки из разноцветного фетра и деревянные ящички, наполненные стружкой и кокосовым волокном.
На Кая Такис не смотрел: парнишка его раздражал. То видел что-то неведомое, то слышал, а главное – кажется, не замечал своих странностей и тем нередко ставил Такиса в тупик. А еще – водил дружбу с бездомными, оккупировавшими старую часовню в монастырском саду, и частенько проводил с ними время: среди разбухших от сырости книг и чьих-то незаконченных скульптур и рисунков. Творческие личности, чтоб их!
Впрочем, что взять с парнишки, проломившего башкой ветровое стекло и потерявшего память?
– Неудивительно, что с невестой у тебя не заладилось. Сбежала от тебя, небось?
Кай фыркнул и впервые на памяти Такиса улыбнулся. Неуверенно и куце – так улыбается висельник, которому повезло избежать петли.
– С ней у любого бы не заладилось. А мне и пытаться не стоило: я даже не помню, чтобы с ней обручался.
***
Кай многого не помнил: не только то, что было до аварии, но и после. Часы, дни, порой целые недели стирались из памяти. И потому прошлого для Кая не существовало, в будущее он не верил (да и как верить в то, что однажды исчезнет?) – оставалось лишь настоящее. Но и оно было ненадежным, зыбким и, стоило потерять бдительность, тут же растворялось, как растворяется хлебный мякиш, забытый в воде.
Единственное, на что Кай мог теперь положиться, – Старый город. Его улочки, подворотни, внутренние дворики и павлачи*. Неизменные день ото дня, они стали для Кая поводырями: все те же барельефы и геральдические символы на фасадах, все те же спотыкальные камни**, кованые ворота, дверные ручки и молотки.
Семь лет Кай бродил по городу, узнавал его заново, подмечал детали – и рисовал. Даже составил собственную карту. Но и она порой подводила: стоило перейти мост или, зазевавшись, пройти через центр перекрестка, и память распадалась на фрагменты, будто кусочки цветного стекла. И тогда, неприкаянный, Кай долго бродил по городу, ставшему вдруг чужим, переворачивал страницы альбома-путеводителя, а взгляд в панике метался от фасада к фасаду, ища, за что зацепиться. Но и на следующий день, даже зная, что заплутает, Кай снова выходил из дома и отправлялся на поиски того, что не имело ни названия, ни имени, – но он должен был найти.
Герда не понимала. Чуть ли не с брезгливостью смотрела на очередной альбом, старательно заполненный рисунками атлантов и газовых фонарей, домовых знаков и крохотных ремесленных лавочек, где торговали травами, кружевом и полудрагоценными камнями, которые на поверку оказывались стеклом. Так же, как и отношения с Гердой.
«Опять ходил на тот берег?» – Хмурилась она, даже если Кай не ходил. Закатывала глаза, морщила и без того покрытый тонкими бороздками нос, высмеивала, злилась.
«Угомонись уже!» – шипела порой так, что Кай опасливо отступал в сторону, и тогда ее по-лисьи сощуренные глазки начинали гореть, будто подсвеченные изнутри. И с подозрением спрашивала за разом раз: «Ты сам-то знаешь, что пытаешься вспомнить?»
А Кай пытался хотя бы не забывать.
Вспоминать было страшно: редкие вспышки из прошлого доводили до паники, заставляли сомневаться в собственном рассудке, включали невидимую сирену, и та вопила: «Опасность!»
Ведь то, что удавалось вспомнить, – его уже не было.
Как в тот день полгода назад, когда Кай стоял под сводами старинной, богом забытой церквушки, но вместо стен и потолка, покрытых в воспоминаниях свежей еще штукатуркой, в реальности видел потускневшие от времени фрески. А еще – сколы на каменных хорах, пыль в складках мраморной мантии какого-то безымянного святого да покоцанные уголки саркофага в глубине одной из ниш.
А Кай помнил церковь недостроенной, а эту нишу – пустой.
***
Вернувшись тем вечером в их с Гердой квартиру, Кай долго лежал на полу и в смятении рассматривал потолок, увенчанный тяжелой люстрой, на которой не хватало больше половины хрустальных подвесок. И снова видел то, чего быть не могло: небо, нарисованное
