Декан жал руки, благосклонно кивал львиной головой, спросил, нельзя ли повторить для детей.
– Ну почему же нельзя, можно, – сказал Миша.
В следующее воскресенье декан привел двадцать восемь детей. Двадцать восемь нарядных мальчиков и девочек, весь сыновний класс, хорошо, что Лиля всегда готовила с запасом.
Народу приходило все больше, и Лиля купила раскладные стулья и несколько вечерних платьев, разобралась в винах и коньяках. Между Бетховенскими сонатами она читала Гете.
– Вот я – гляди! Я создаю людей, леплю их по своему подобью, чтобы они, как я, умели страдать, и плакать, и радоваться, наслаждаясь жизнью… *
– Я и не знал, что ты так хорошо читаешь, – удивился Миша.
Она и сама не знала. Ее благодарили, галантно целовали руки, она стеснялась, отмахивалась – но было приятно.
Когда Аркаша уехал в Кливленд, Лиля наконец выбралась к родителям.
Родители держались. У мамы болели ноги, но она упорно ездила на дачу, сажала, поливала, окучивала, хотя в этом больше не было особой необходимости.
Она пичкала Лилю день и ночь:
– Вот попробуй огурчик, – приговаривала она, – у вас нет таких огурчиков. Ешь, ешь варенье, у вас нет такого варенья.
Папа, вообще, глядел бодрячком, хвастался, что участвовал в городском марафоне, осилил половину дистанции, в следующем году хочет попробовать полную.
Все это Лиля, впрочем, знала – но квартира, как она могла забыть о квартире! В окнах щели – кулак пролезет, входная дверь рассохлась и скособочилась, колонка зажигается через два раза на третий – а батареи! Допотопные чугунные батареи, да они, наверно, в пальто спят!
– Почему не сказали! – напустилась она на папу.
– Не сказали что? – удивился тот.
– Что нужно, – она огляделась, – все!
– Ну так, Лилик, – развел руками папа, – все так живут. То есть, все пенсионеры.
Проклиная себя за глупость, Лиля бросилась составлять список. Окна. Дверь. Батареи, колонка – что еще?
– Что еще? – грозно допрашивала она.
– Да ничего, Лилик, – бормотал он, – все остальное в порядке.
– Нет, не в порядке, – вступила мама, – и не ври. Ванной уже сколько не пользуемся, в корыте купаемся.
– Замолчи! – цыкнул папа. – Эх!
Он махнул рукой и ушел на балкон.
– И балкон вот-вот рухнет, – добавила мама.
Два дня спустя на балконе варили новый каркас, в комнатах устанавливали биметаллические батареи и стеклопакеты, а в ванной новую сантехнику. Лиля, в джинсах и пыльных кроссовках, командовала, как заправский прораб, стараясь не думать о растущей на карточке сумме и отмахиваясь от папы, который ходил за ней по пятам и умолял оставить деньги, он сам все сделает.
– Не сделаешь, – говорила она, – на похороны отложишь.
– Ну так конечно, – бормотал он, – а кто нас будет хоронить?
– Я буду хоронить, – кричала она в ответ, – я! Когда время придет!
Привлеченные грохотом и пылью, в открытую дверь заглядывали соседи.
– Вот, – гордо говорила мама, – дочка приехала.
Папа от соседей прятался: ему было стыдно.
За десять дней все было сделано. Последней с Эталона привезли красавицу-дверь, и Лиля, взяв с отца обещание больше не врать и наскоро обняв располневшую, но все такую же восторженную Аньку, уехала в Саратов.
Она долго бродила по центру, собираясь с духом.
– Миша простит меня, – сказала свекровь шестнадцать – нет, восемнадцать лет назад, но Миша не простил. Это Лиля звонила ей как минимум два раза в месяц, а потом перехватывала телефонные счета. Лиля подбрасывала денег, посылала фотографии Аркаши в садике, Аркаши в школе, Аркаши с Мишей за роялем в новом доме, Мишиного колледжа и своей студии. Миша же вел себя так, будто у него нет матери, и Лиля так и не решилась поднять этот вопрос.
Теперь же она бродила по центру, собираясь с духом, надеясь, что свекровь выглядит не слишком плохо.
Проспект Кирова сделали пешеходным, старые немецкие дома отреставрировали, все выглядело на удивление презентабельным и совершенно незнакомым.
Лиля прошла от цирка до консерватории, наслаждаясь сухим, не майямским теплом, разглядывая вывески и шумную, хорошо одетую толпу, купила в киоске пломбир, сфотографировала две новых скульптуры: бронзового парня с заброшенным за плечо пиджаком и букетиком в руке и, кажется, того же парня, но с гармошкой. Бабуся в кокетливом нашейном платке посоветовала подержать первого парня за букетик, и тогда выйдешь замуж.
– Потому что это холостой парень из песни.
Лиля рассмеялась, сказала, что уже замужем и пошла дальше. Долго искала и не нашла Стружкина, зато нашла магазин «Народные промыслы», где нахватала кучу ложек и платков на сувениры.
В консерватории заканчивались каникулы. Сонная вахтерша, видимо, приняла ее за слишком рьяного преподавателя и неопределенно махнула рукой. Лиля побродила по коридорам, заглянула в пустые классы, обнаружила два новых зала, красивых, но чужих.
Родным был старый; она погладила знакомый красный бархат и усмехнулась, вспомнив свой вступительный экзамен: она, как назло, переболела гриппом и играла плохо, дрожащими ватными пальцами, а потом на ватных же ногах спустилась со сцены и пошла через весь пустой зал к двери, глядя прямо перед собой, но вслушиваясь изо всех сил, потому что, если позовут и станут штудировать на знание музлитературы – прошла, а если не позовут – провалилась. А подлый Гудвин дал ей дойти до самой двери и взяться за ручку, и только тогда молча поманил толстым пальцем, о чем она и не узнала бы, если бы не косила одним глазом на непроницаемую приемную комиссию – так он развлекался, садист. Она не ответила толком ни на один вопрос, но это было неважно, ей сказали в коридоре, что это неважно, лишь бы позвали.
Из коридора донеслись гулкие голоса, Лиля очнулась и глянула на часы: пора, дальше тянуть некуда.
Свекровь выглядела, как выпавший из гнезда птенец. Лиля иногда находила таких, покрытых редким пухом, с затянутыми пленкой глазами, под высокой пальмой перед домом и, содрогаясь от жалости и отвращения, поддевала совком и уносила в мусорный бак.
– Сейчас будем пить чай! – объявила свекровь своим роскошным контральто, но заметно шепелявя, и медленно, натыкаясь на мебель, двинулась в сторону кухни.
– Я поставлю, – вскочила Лиля.
– Я сама! – упрямо сказала свекровь, и Лиля покорно села и осмотрелась.
В комнате было по-стариковски чисто, хотя мебель окончательно обветшала, и пахло чем-то кислым. На всех горизонтальных поверхностях стояли присланные ею фотографии. В старом «Саратове», раньше находившемся в кухне, обнаружились ряженка и протертый суп. Из-за холодильника со стуком выпала палка для слепых, Лиля поскорей сунула ее обратно.
Черт побери, и что ей, приехавшей на один день, делать с этой гордой старухой, с ее катарактой, плохо пригнанными зубами, а самое главное, полным одиночеством? Слава богу хоть не купила, как собиралась, ореховый торт.
– Люда когда приходила? – осторожно спросила она, избавив вернувшуюся свекровь от горячего чайника и следя, чтобы та не села мимо стула.
Люда была социальным работником, свекровь не могла ею нахвалиться.
– Я в полном порядке, деточка, – оборвала она, – а ты давай, говори все.
Это «говори все» окатило Лилю жгучей ностальгией.
– Ой, – сказала она, – Миша переживает, что Аркаша не попал к Бабаяну.
– Что ты говоришь! – свекровь расширила глаза, – и к кому же он попал?
– Да к одному там корейцу, – сказала Лиля, нарезая рулет, – тоже хороший, но Вы же знаете Мишу.
Собственно, свекровь не знала Мишу, и Лиля с досадой прикусила язык.
– Вот, – поспешно сказала она, доставая телефон, – последние фотки.
Свекровь поднесла телефон вплотную и стала разглядывать, закрывая поочередно то один, то другой глаз.
– Вырос, – сказала она грустно, и Лиля окончательно расстроилась.
– Виолетта Львовна, – не выдержала она, – я помирю Вас с Мишей. Обещаю.
– Хорошо бы, – сдержанно отозвалась свекровь и вернула ей телефон.
Пили чай. Лиля рассказала все смешные истории, какие могла вспомнить, и про перевернувшееся каноэ, и про двадцать восемь детей, и про закрывшийся посреди концерта занавес. Свекровь радостно хохотала, закрывая рот рукой.
Сидели долго, Лиля чуть не опоздала на поезд. Потом надо было со всеми бебехами перебираться с Павелецкого на Белорусский, а оттуда в Шереметьево. Только в самолете она вспомнила о своем опрометчивом обещании и покрылась холодным потом.
Тем не менее, она еще месяца три не могла решиться поднять эту тему, и в результате подняла случайно и совсем не так как собиралась, совсем, совсем не так.
Миша поссорился с Аркашей: тот, видите ли, посмел заявить, что Лэнг Лэнг лучше Кисина.
– Вэнг Вэнг вучше Кисина, нет, ты можешь себе такое п-представить? – возмущался Миша.
