Наступила зловещая тишина – каждый переживал этот список самостоятельно. Затем заговорили, сначала негромко, между собой.
Опять эти Евтушенко и Окуджава! Сколько можно! Все им мало!..
Куняев разъяснил, что эти две кандидатуры – обязательное условие администрации Дворца.
Кто-то возмутился: – Они нам будут ставить условия!
Куняев терпеливо растолковал, что он сам не является поклонником двух названных поэтов, но без их участия не гарантирован аншлаг.
Это сообщение встретили раздраженно-недоверчиво.
И тут я громко сказал с места, что прошу вычеркнуть меня из списка, я выступать не буду.
– Почему? – спросил Куняев.
– Просто не хочу, не люблю выступать, ты же знаешь…
– Но ведь утверждено…
– Ничего страшного. Тоже мне проблема!
Остальные потрясенно смотрели на меня, нисколько не веря мне, подозревая в каком-то скрытом от них моем интересе.
Наконец они опомнились, и Марков озабоченно произнес: – Ну действительно, не хочет человек. Давайте его заменим.
А Поделков вскочил и, волнуясь, громко предложил: – Прошу вставить меня. Я на войне был пулеметчиком…
Как он собирался использовать на поэтическом вечере эту свою военную специальность, осталось для меня загадкой.
А вечер состоялся, о чем было петитом сообщено в печати. Из выступавших там было названо две фамилии.
* * *
В 1962 году случился инфаркт у Марка Галлая.
Это было время, когда мир еще не пришел в себя после полета в космос Гагарина, а следом и Титова. А ведь они Марка хорошо знали. Дело в том, что он был у них “инструктором-пилотажником по космическим полетам”. Именно на такую должность пригласил Галлая С. П. Королев, – будто тот мог иметь подобный опыт. Нет, в космосе Марк, естественно, не бывал, но обладал блестящей реакцией выдающегося летчика-испытателя и одновременно аналитическим складом ума, то есть обоснованным талантом предвидения возможных неожиданных ситуаций.
Я часто навещал его. Он лежал на первом этаже в специально выгороженной для него одноместной палате. Старался не показывать вида, но томился, нервничал, страдая от своей беспомощности. А тут еще возникло подозрение, что у него и аппендицит, к счастью, не подтвердившееся.
При входе дежурил пожилой вахтер, я быстро нашел его расположение, и он охотно пускал меня и в неурочное время. Недавно прошла хрущевская денежная реформа (1:10), и весьма ценились выпущенные в оборот металлические рубли и полтинники, которые и стали основой нашего с ним взаимопонимания.
Я смотрел в грустные глаза упорно бодрящегося Марка, и мне очень хотелось улучшить его настроение. Но как? Я был немного знаком с Гагариным, – однако поди найди его!
И вдруг – звонят из ЦДЛ и просят выступить на встрече с Германом Титовым. А я никак не могу – как раз в этот день должен обязательно поехать за город. Тогда я попросил Роберта Рождественского передать Космонавту-2 записку:
“Уважаемый Герман Степанович!
В Остроумовской клинике на Пироговке, по иронии судьбы прямо напротив штаба ВВС, лежит с инфарктом известный Вам М. Л. Галлай. Сами понимаете, настроение у него не блестящее. Было бы хорошо, если бы Вы с Юрием Алексеевичем нашли возможность навестить его.
С уважением К. Ваншенкин”.
Дня через два я был в Лужниках на футболе. Кто играл, не помню, но трибуны в ту пору заполнялись почти всегда. И вдруг перед началом – оживление, шум, люди встают, оглядываются. Что случилось? В правительственной ложе – Гагарин. И кто-то с ним еще.
А назавтра я поехал к Марку. Вахтер встретил меня возбужденно:
– Что вчера было! Гагарин к вашему другу приезжал!
– С Титовым?
– Нет, с каким-то старшим лейтенантом.
И рассказал, что случилось столпотворение. Из других корпусов сбегались. Со второго этажа лежачие вниз сползли – посмотреть. Потом сами не могли подняться, их пришлось втаскивать. Во как!
Марк лежал умиротворенный, благостный. Персонал продолжал сиять вчерашним светом.
Я поинтересовался: а кто был с Гагариным?
Марк ответил, что с Юрой приезжал Андриян Николаев из Чебоксар, хороший парень, тоже скоро полетит…
В тот день мы договорились пообедать в ЦДЛ с Трифоновым. Выйдя от Марка, я сел на пятнадцатый троллейбус и доехал до Никитских. Конечно, я сразу представил себе, как все было: Титов передал мою записку Гагарину (или прочел по телефону), Гагарин с Николаевым как раз собирались на футбол, а Пироговка ведь рядом с Лужниками. Они выехали на полчаса раньше, погостили и отправились на стадион.
Трифонов уже ждал меня. Ты что сияешь? – спросил он. Что-нибудь хорошее случилось?.. Я ответил: да, но не со мной…
Юра восхитился: но это же замечательно!
Через несколько дней я встретил Роберта: я твою записку Герману передал… Я ответил: спасибо, я знаю.
Эту историю я не рассказывал никому, кроме Инны. И еще однажды под настроение – Толе и Гале Аграновским, которые обещали никому ее не разглашать.
* * *
Рассказ Галлая. Сразу после успешного окончания испытаний одного из реактивных МИГов Марк и еще несколько близко причастных к этому людей, оставив на аэродроме свои машины, отправились на служебном автобусе в ресторан гостиницы “Советская”. Автобус отпустили. Мест, разумеется, не было, но метрдотель сразу нашел им столик и вручил меню. На обсуждение ушло три минуты, он сам принял заказ, передал его подошедшему официанту и остался возле столика. Они знали, что он не уйдет, но немного порезвились: потребовали вдогонку заказу еще и пива, он дал сигнал, и пиво принесли. После перенапряжения им требовалась разрядка, Марк открыто бросил на пол вилку и, объяснив, что она упала, попросил заменить. Метр невозмутимо щелкнул пальцами, и чистая вилка появилась. Они пили, закусывали, смеялись, рассказывали анекдоты, ничего предосудительно-секретного в их разговорах не было.
Потом они расплатились, и метрдотель проводил их до выхода.
На улице лупил дождь, вышедшие до них посетители теснились под козырьком. На такси рассчитывать не приходилось.
Галлай повернулся к метрдотелю и негромко сказал: – Нам нужно две машины. Прошу вас как офицер офицера… Тот четко ответил: – Будет сделано.
Через несколько минут они уехали.
* * *
В нашей с Инной жизни был день, когда мы завтракали в Москве, обедали в Париже, а ужинали в Риме. Да еще второй завтрак – в самолете.
Стоял сентябрь 1965 года. Мы летели на конгресс Европейского сообщества писателей. Одни, делегаты, прямым рейсом Москва – Рим, другие, тоже члены сообщества, но гости конгресса, – через Париж.
Мы наскоро перекусили у себя на кухне, сели в такси и покатили в Шереметьево. Уже было светло, но Москва еще пустынна, и мы пересекли ее без задержек. Рощи вблизи аэропорта выглядели вполне осенними. В зале доброжелательные заспанные лица попутчиков.
А в Бурже мы сразу попали под крыло компании “Эр Франс”. Желающих тут же повезли в Версаль (мы там уже бывали), остальные гуляли, бродили, болтались по Парижу. Было еще по-летнему тепло, скорее жарко.
Ну конечно, Лувр и Зал для игры в мяч (импрессионисты). И обед – не где-нибудь, а на Елисейских полях.
Дальше летели с Орли, понятно, уже не ТУ-104, а маленькой аккуратной “Каравеллой”. Мы поднимались в нее по трапу, ведущему под хвост или, как находчиво заметила одна наша дама, в попку.
На земле уже вечерело, но наверху было светло, и вдруг среди прочих объявлений серебряно выделился голосок стюардессы: “Мон-блан”, “Мон-блан”… Сидящая рядом Алигер спросила, летал ли я прежде этим маршрутом, и, узнав, что нет, уступила мне свое место у иллюминатора (“как благородный человек”, – уточнила она), чтобы я мог увидеть озаренные закатом Альпы и их знаменитую вершину. А потом быстро стемнело, мы летели в полном мраке, пока не раскрылся под нами переполненный огнями Рим.
Когда мы с Инной побросали в номере вещи и спустились ужинать, было не слишком поздно. Мы посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись, таким нереальным показался нам прожитый день.
* * *
Осенью 1987 года, объявленного ЮНЕСКО годом Пушкина во всем мире, я побывал на одноименном симпозиуме в Милане. Состав нашей делегации: Н. Томашевский, Н. Эйдельман, Р. Хлодовский и я. Остальные все были профессора, русисты и слависты из различных итальянских университетов и из других стран. Они выступали с докладами: “Пушкин – и то-то и то-то”. Были там и наши молодые женщины-филологи, вышедшие замуж в Италию, они тоже мило лопотали что-то. Меня председательствующий Ж. Нива представил: “Это человек не университетский”. То есть практик, что ли.
А руководил всем очаровательный профессор Эридано Боццарелли, внимательный и трогательный; его у нас хорошо знают.
