Это слишком – и в “ярлыке”, и в “аркане” тоже давно нет ничего страшного. Так же как утратила первоначальный смысл сохранившаяся поговорка: “Незваный гость – хуже татарина”. Теперь она, разумеется, не против татар, которых традиционно уважают как прекрасных работников, за что бы они ни взялись. Это приобрело более широкий смысл: “хуже катастрофы” и преобразовалось в наше время в “хуже войны” (шутливо – о теще).
Даже Ордынка, где подолгу жила у Ардовых “татарка” Ахматова, мало кому в Москве напоминает об Орде.
Смерть Нины
Осенью 1966 года скоропостижно умерла Нина Нелина – жена Юрия Трифонова. Это случилось на литовском курорте Друскининкай (в ту пору чаще говорили: Друскеники), куда ей втемяшилось поехать отдыхать одной. Впрочем, разлучаться было им не впервой. Она, певица, немало гастролировала, побывала даже на Северном полюсе, на дрейфующей станции, о чем сохранились документальные кинокадры, а он многократно мотался на злополучный туркменский канал, о котором писал роман. Да еще на международные спортивные соревнования. В то лето он как раз посетил чемпионат мира по футболу в Англии.
За несколько дней до последнего ее отъезда мы были у них в гостях – мы с Инной и Андрей Петрович Старостин. Инна Гофф написала об этом в воспоминаниях о Трифонове. “Перед ужином мужчины смотрели какую-то спортивную передачу по телевизору. Мы с Ниной уединились у Юры в кабинете”… “Она жаловалась на нездоровье, говорила, что очень устала”… “Нина говорила: – Отказалась ехать в Коктебель с компанией, вот еду одна… Героиня, правда?..”
Трудно понять, почему о ее смерти написано столько неточного, не говоря уже об откровенной чепухе. Даже люди вполне серьезные допускают нелепые ошибки. Особенно это касается вопроса: кто поехал с Юрой за ее телом? Есть и утверждения, что он никуда не ездил, а вместе с другими ждал гроб у мотеля на Минском шоссе.
Дело же было так. Она прибыла на затихающий осенний курорт, сняла комнату в литовской семье, стала лечиться в поликлинике, принимать ванны. Но болело сердце. Она позвонила Юре и попросила его приехать. Он утром на такси поехал во Внуково, взял билет в Вильнюс, – тогда это было просто. На автобусе добрался до места, легко нашел дом, вошел и увидел Нину мертвой. Она, одетая, лежала на кровати. Тут же находились растерянные молодые хозяева.
В это утро она была в поликлинике. “Красивая, изящно одетая, цветущая на вид женщина. Она не выглядела больной. Ей измерили давление и отпустили домой. Вернувшись из поликлиники, она налила воды в чайник, хотела поставить его на плиту. И упала…” (Инна Гофф)
Все эти подробности Юра рассказал потом и не подряд. Кто-то предлагал ему даже подать на врачей в суд.
Не помню, был ли телефон у хозяев. Но Юра, как во сне, побежал на переговорный пункт. Господь надоумил его позвонить Слуцкому – никто бы не сделал все более четко, разумно, решительно. Он связался с Юстинасом Марцинкявичюсом, и тот, пользующийся в Литве всеобщей любовью и колоссальным влиянием, тут же организовал необходимое.
Юрка провел на переговорном всю ночь. Что он там делал – не помнил. Еще звонил кому-то? Может быть. Вернуться на квартиру не было сил.
А Слуцкий сделал еще ряд звонков.
“…среди дня раздался телефонный звонок. Звонил Борис Слуцкий. Он сказал: – Умерла Нина Нелина… – И повесил трубку. Возможно, сказал еще что-то, но я услышала только это.” (Инна Гофф)
Юру до самой Москвы сопровождал в такси (они ехали через Минск) молодой высокий литовец, хозяин квартиры. Он объяснил с гордостью, что его попросил об этом Юстас (так они называют Марцинкявичюса). Потом мы быстро собрали ему денег на обратный билет.
В салоне “Волги” белели две пышные домашние подушки. Юра вылез измятый, распухший от слез и бессонных ночей, обнял дочку Олечку и подвел к малолитражному “УАЗику”, где двери с задней стороны. Там находился гроб. Юра сказал: – Это уже не мама…
Но подняли крышку… Нина, казалось, даже не изменилась, как это случается со скоропостижно скончавшимися.
Через полтора года Юрий Трифонов написал небольшой рассказ “В грибную осень”. Это один из лучших его рассказов, а, может быть, и самый лучший. Настоящая классика.
Каждому школьнику известно, что писатель часто отдает своему персонажу не только собственные мысли или подробности биографии, но и острейшие психологические коллизии, душевные потрясения, которые просто невыносимо писать о себе самом.
Героиня этого рассказа Надя приезжает из города на дачу и обнаруживает там внезапно умершую мать. И Трифонов отдает Наде свое – без остатка.
“Темный ветер гнал Надю по шоссе. Она бежала на станцию звонить в Москву. Навстречу шли люди только что с поезда, нагруженные сумками, свертками, портфелями – из другого мира, где можно идти медленно, можно быть усталыми. Некоторые из них с изумлением смотрели на Надю. Что-то было в ее лице, заставляющее их смотреть: может быть, она шевелила губами.”
Наконец она звонит. “Надя не понимала, говорит она тихо или кричит. Когда она вышла из кабины, к ней подошла незнакомая женщина и, глядя ей прямо в глаза, сказала твердо: “Выдержать, выдержать!..”
Такое нельзя придумать, можно лишь испытать. Или еще: “Только одна фраза, сказанная ею самой, как только она прибежала на почту, врубилась в сознание: “Девушка, мне нужно срочно Москву: умер человек.” Почему она назвала маму человеком?..”
Потом я в течение месяца или более бывал у него по несколько часов в день. Порою вернешься домой, а он опять звонит, спрашивает, смогу ли приехать. И я ехал на такси – через центр или через Фили, Пресню.
Он был в совершенно разобранном виде, часто коротко плакал. Я не пытался отвлечь его, даже читал стихи Тютчева “об этом” и говорил, что пережить, вероятно, можно все. Ведь я не ведал о собственной грядущей судьбе. Ну и просто толковали о чем попало или молчали.
Не хочу сказать, что я бывал там один. С ним жила дочка, часто появлялись мать, сестра Таня. А ее муж, строивший в то время диковинное для Москвы здание СЭВа, предлагал показать нам его изнутри: уже пробно начали ходить лифты. Но Юрке было, конечно, не до этого.
Еще помню Лену Николаевскую, как всегда пытающегося острить Левку Гинзбурга, Иру Снегову… А двоюродный брат Юры – Гошка Трифонов (многие знают его по псевдониму Михаил Демин), сын Е. А. Трифонова, Юркиного дяди Жени, виртуозно рассказывал всякие забавные байки о бараке и зоне, где он побывал в свое время по уголовке. Юра даже смеялся.
Однажды днем зашел живший поблизости Миша Луконин, принес бутылку. Должен заметить, что Трифонов (я ведь знал его много лет) раньше частенько бывал не прочь выпить, но теперь не проявлял к этому интереса, отказывался.
Мы сидели на кухне. И вот странно: через тридцать лет (!) написались у меня стихи “Луконин и Трифонов. 1966”. Ими и закончу.
Миша сказал: – У меня умерла она тоже,
И я остался один средь пустого угла…
Юрка ответил: – Да нет, это так непохоже.
Можно ль сравнить! От тебя она просто ушла…
Хмурой ноябрьской порой, в обоюдной печали,
Перед бутылкою сидя и слезы лия,
Здесь, на Песчаной, друг друга они утешали,
И, сострадая, при этом присутствовал я.
Слово о Слуцком
Мы были с ним на “ты”. Это немаловажная деталь: многие всю жизнь оставались с ним на “вы” – не только, скажем, Винокуров, но даже товарищ еще с довоенных времен – Левитанский.
Ифлийцы, литинститутцы предвоенной поры, уже с самого начала формировались как некая общность с едиными вкусами и пристрастиями. Их кумирами, учителями были не Пастернак и Ахматова, а Асеев, Сельвинский, Луговской. В этом, как мне кажется, наблюдалась и некоторая нарочитость, односторонность.
Слуцкий был из тех, кто не просто уцелел на страшной войне, но кто был рожден ею – как некая компенсация выбитого напрочь поколения.
Тогда, после войны, многие поэты открыто и регулярно пили: Твардовский, Смеляков, Светлов, Шубин, Фатьянов… Но особенно это относилось к сверстникам Слуцкого. Одним это помогло, дало возможность расслабиться, других погубило. Сейчас мои слова могут кому-то не понравиться, но если посмотреть правде в глаза, придется признать: это было поколение мужественных алкоголиков. Недогонов, Наровчатов, Луконин, Самойлов, Соболь, Львов, Левитанский, Глазков и др. Сбавить обороты так и не сумел никто. Смогли бросить, завязать Дудин и Орлов, но такое, как известно, тоже не идет на пользу.
Так вот, по сути, единственным непьющим поэтом из этой генерации был Слуцкий. На него смотрели как на чудо.
Он был очень чистый, не только в том смысле, что от него невозможно было услышать т.н. ненормативной лексики. Он был наивен в своей положительности, доверчивости, гипертрофированной честности, идейности. Он был слишком правильный, что иных порой немного утомляло. Но ведь именно здесь – парадокс, загадка, феномен Слуцкого! В стихах он оказался неизмеримо разнообразнее, раскованней, т.е. выглядел не совсем похожим даже на самого себя. Да и стих его иногда представлялся несколько непричесанным, неотработанным, что на деле, конечно, не так.
