нищий безработный чарнего
представляет уважаемым каталонцам
грустный провинциальный спектакль
помогите, пожалуйста
Просидев битых полтора часа, Марес заработал всего четыреста песет. Тогда он перебрался в центр Рамблы, сел на асфальте у входа в метро «Лицео», постелил перед собой газетный лист, перевернул плакат другой стороной и с большим чувством принялся наигрывать «Cant dels ocels»[4]. Надпись, красующаяся у него на груди, теперь выглядела так:
Родной сын Пау Казальса просит помощи
Популярная песенка Казальса наводила на него тоску. Какие-то прохожие остановились рядом, читая надпись. Их лица выражали недоверие. Один из них приблизился к нему: ухоженный толстяк в сияющих поскрипывающих туфлях. Он опустил левую руку в карман брюк, но денег оттуда не достал.
— Простите, уважаемый, — проговорил он по-каталонски с кроличьей улыбкой, — в этой надписи ошибки.
— Что вы такое говорите, добрый человек? — простовато ответил Марес по-испански.
— Как! — изумленно воскликнул толстяк — Вот тебе и раз: родной сын Пау Казальса не говорит по-каталонски?! Ну и дела!
— Видите ли, — оправдывался Марес, — я вырос в Альхесирасе, меня воспитывала мать, которая была простой служанкой в доме нашего прославленного маэстро и патриота...
— Ну и дела! — Физиономия толстяка искривилась в кислой гримасе. — Так, так.. — все повторял он, удаляясь.
Несмотря на это маленькое происшествие, меньше чем за два часа Маресу удалось заработать три тысячи песет, и вдобавок не какой-то там мелочью, а монетами по сто и двести песет.
3
Около полудня он принялся наигрывать песенки Эдит Пиаф. Его тоска улеглась, и ему вполне хватало общества бледных теней, скользящих по Рамбле или проплывающих в его воспоминаниях. Опустив голову на аккордеон и прикрыв глаза, он заиграл «C'est à Hambourg»[5]. Ему представлялись гудки пароходов и сырой прибрежный туман, окутывающий печальную проститутку, которая, прислонившись спиной к фонарю, окликала матросов. Неожиданно этот затасканный образ остро напомнил ему его бывшую жену, Норму Валенти: тридцать восемь лет, социолингвист, очки с толстыми стеклами и великолепные ноги. В эти минуты она, должно быть, сидела за одним из столов в офисе Главного управления языкового планирования. Он ясно видел ее, независимую и соблазнительную, в юбке из черного сатина и чулках в сеточку. Вот она, положив ногу на ногу, разговаривает по телефону. Размышляя о ней, он проиграл одну и ту же мелодию три раза подряд. В своих мечтах он опускал Норму на самое дно порочной жизни гамбургских портовых кварталов, и жалобный вой воображаемых пароходов сливался со звяканьем монет, падающих к его ногам.
Вот уже десять лет Норма ничего не желала о нем знать, и уж тем более видеть его или разговаривать с ним. Марес погрузился в нищету и одиночество, но по-прежнему был безумно влюблен в свою жену и придумывал множество уловок, которые позволяли ему иногда разговаривать с ней, оставаясь неузнанным, или просто слышать ее голос. Он поставил аккордеон на асфальт, взял несколько монет, поднялся и поспешил к ближайшей телефонной будке.
4
— Консультация по вопросам перевода[6]. Говорите.
Это был голос Нормы. Она подходила к телефону не всегда, на этот раз ему повезло. Несколько секунд Марес не мог произнести ни слова, в горле у него стоял комок.
— Слушаю!
— Але!
Он кашлянул и заговорил — развязно, с легкой хрипотцой и сильным южным акцентом:
— Я звоню за советом. Я, сеньора, торгую всякой всячиной, одеждой там и нижним бельем. У меня свое маленькое дело, так, пара магазинчиков. Над каждым отделом вывески на испанском, их бы надо перевести на каталонский, мало ли что... Вы-то ведь знаете, сеньора, как ведут себя эти недоноски из «Свободного Отечества»...
— Вам, — ответила Норма по-каталонски, — надо позвонить в «Асерлус»...
— Что вы говорите?
— Позвоните в «Асерлус». — Норма перешла с каталонского на испанский. — Эта организация оплачивает десять процентов расходов учреждениям, которые заказывают вывески на каталонском. Они сотрудничают с нами.
— Сеньора, у меня все равно нет денег. Магазинчики очень скромные, сеньора, все вывески я пишу от руки. Мне нужно только, чтобы вы сказали, как пишутся по-каталонски названия одежды...
— Пожалуйста. Что именно вас интересует?
— У меня тут список, он довольно длинный, но...
— Скажите по-испански, я вам переведу. Только побыстрее, пожалуйста.
— Ладно. Пальто...
Марес называл вещь за вещью, а Норма говорила, как это будет по-каталонски.
— Куртки... Пояса...
Он отлично знал перевод каждого слова, но вслушивался жадно, словно слышал их в первый раз:
— Черт, ну и словечки, и не выговоришь...
— А вы как думали, такой уж у нас язык..
— Вы очень любезны. Теряете кучу времени из-за моих дурацких проблем.
— Говорите дальше...
— Блузки... Рубашки... Носки...
— Так.. А вы правильно записываете?
— Да, сеньора... Лифчики... Майки... Подтяжки...
После каждого ее слова Марес выдерживал паузу, словно старательно записывал. На самом деле он жадно впитывал любимый голос, тая от блаженства.
— Трусы...
— Трусы, — ответила она нежно.
— Халаты... Звучит просто неприлично, сеньора...
— Так уж говорится по-каталонски, дорогой мой. — Норма вздохнула. — У вас все?
— Нет, подождите...
В отчаянии прикусив зубами кулак, Марес силился вспомнить название еще какой-нибудь вещи и не мог. В голове было пусто.
— Трусы и лифчики...
— Это мы уже записывали.
— Ну, ладно... Вы даже не знаете, сеньора, как я вам благодарен за внимание, которое вы уделили бедному чарнего и...
— Не за что... Всего доброго.
— Спасибо, сеньора.
— До свидания.
5
«Наконец-то четверг», — сказал себе Марес. По четвергам около половины второго Норма заходила в центральный офис на площади Сан-Жауме и через четверть часа появлялась в сопровождении известного социолингвиста и рьяного общественного деятеля Жорди Валльс-Верду. Этот Валльс-Верду был шефом Нормы и ее любовником. Он занимал какую-то ответственную должность в комиссии, которая продвигала план Женералитата[7] по лингвистической нормализации Каталонии. Марес познакомился с ним лет десять назад, когда таскал книги Берната Меже из богатейшей библиотеки покойного Виктора Валенти, отца Нормы.
В своем живописном тряпье — на нем были лохмотья, очень чистые и тщательно подобранные: серые полосатые фланелевые брюки, потрепанный свитер, заштопанный пиджак, рваный шарф и стоптанные ботинки без шнурков, — настоящий бродячий музыкант, нищий и жалкий, — Марес, скрестив ноги, сидел на газетном листе на углу площади Сан-Жауме и улицы Ферран, возле витрины парфюмерного магазина, где громоздились флаконы с одеколоном, тюбики зубной пасты и куски мыла. Пряча глаза за темными очками, он услаждал слух прохожих причудливыми вариациями на тему «Вздохов Испании», которые он украшал переборами сомнительного вкуса. Шесть монет по пятьдесят песет и еще четыре по сто поблескивали возле его башмаков. Мимо прошли пятеро лохматых молодых людей со скрипками и гитарами в футлярах. По площади сновали служащие, изредка проезжали казенные машины.
Пробило два часа. Из здания Женералитата вышли служащие и отправились обедать. «Сегодня моя публика уже вряд ли появится», — сказал себе Марес. Он увидел, как из здания муниципалитета вышла болтливая дама, похожая на переодетого уборщицей мужчину. Марес начал терять терпение. С минуты на минуту, зайдя за Валльсом-Верду в его кабинет, Норма Валенти должна была появиться перед Маресом, чтобы направиться в ресторан «Л'Агу д'Авиньон», который находился поблизости. Марес спрашивал себя, сколько времени мог продлиться у Нормы этот гнусный моноэтнический романчик, сколько еще четвергов он, Марес, будет являться сюда и торчать на углу только затем, чтобы мельком увидеть предмет своей страсти и изредка получить монетку. Сколько всего песет получил он от Нормы? Смехотворная плата за безнадежную страсть! Все эти монеты он бережно пересчитывал и хранил дома, в стеклянном аквариуме.
Вдруг Марес увидел, что они вышли на улицу и направились в его сторону, к улице Ферран. Марес раскинул умом и, припоминая, что Норме нравились мелодии Казальса, оборвал пасодобль и заиграл «Cant dels ocels». Одновременно он быстро перевернул висящий на груди плакат, возвещавший теперь, что он — родной сын великого музыканта, который ищет себе пропитание. Не замедляя шага, Норма порылась в сумочке. На ней была серая плиссированная юбка и черный джемпер, через руку она перекинула белый плащ. Ее спутник, прочитав плакат, насмешливо улыбнулся, промычал, не разжимая зубов, священный для каждого каталонца мотив и швырнул на газету горсть монет. «Вот тебе, дармоед», — буркнул он по-каталонски, проходя мимо. Норма тоже хотела бросить монетку, Валльс-Верду попытался перехватить ее руку, но опоздал: монетка пролетела по воздуху, аккордеонист разинул рот и ловко поймал ее зубами. Двадцать дуро[8], источающих благодать, благодать ее рук... Как обычно, Норма почти не взглянула на Мареса и не узнала его, она пошла дальше, даже не догадываясь, что этот оборванный уличный артист, увязший на самом дне жизни, отрезанный забвением от всего мира, раздавленный нищетой, — ее бывший муж.
