— …
12
— Буэ-э-э...
Мареса рвало у задних дверей автобуса «С-Ж», который вез его в Сант-Жуст от Университетской площади. Сегодня вечером он явно перебрал, да еще этот плотный ужин — фасоль и яичница с картошкой и чесноком в забегаловке на улице Оспиталь. На последний автобус, который отходил в четверть одиннадцатого, он едва успел. В автобусе кроме него был только один пассажир. Они проехали по Арибау, затем свернули на Корсега, потом на улицу Казановы, а потом еще раз развернулись на Травессере-де-Грасия. Пока они кружили по ночной Барселоне, Мареса одолевали приступы нестерпимой тошноты, мысли его путались, но он держался стойко и, чтобы не пасть духом, дрожащей рукой воспоминания ласкал прекрасную спину Нормы Валенти, сидящей на краешке кровати... Но его снова и снова рвало.
— Буэ-э-э...
— Очень славно, приятель, — обратился к нему второй пассажир, высокий худой господин. — Как раз то, что нужно.
— Простите.
— Самому-то вам как, нравится? — настаивал попутчик.
— Я плохо себя чувствую.
— Раньше надо было думать.
— О чем?
Пассажир ответил не сразу.
— Да, я все понимаю, — наконец сказал он безжалостно. — Но если человек чувствует себя плохо, да еще пьян, ему лучше не лезть в автобус.
Марес повернулся к пассажиру спиной, и его вырвало на стекло. Теперь они ехали по проспекту Педральбес, и он задумчиво смотрел на ночной город сквозь тусклое облачко: расплывающиеся огни и кусочки фасоли поблескивали и сливались на стекле. «Кошмар какой-то, — ворчал пассажир, — им надо бы заставить вас вытереть все это». «Да, да, вы правы, сеньор». Его отнесло в задний угол автобуса, и там он заскользил на собственной блевотине. «Ниже пасть просто уже некуда», — мелькнуло у него. Пассажир рассматривал его со смешанным чувством жалости и омерзения, брезгливо вытирая губы носовым платком, словно досадное недоразумение случилось с ним, а не с Маресом.
— Свинья.
— Зато у меня чистая душа, сеньор, даю вам слово.
— Гм...
— Я чарнего, и у меня вся жизнь идет наперекосяк, да, сеньор.
Шоссе Эсплюгес, последняя остановка прямо перед домом № 7 на улице Вальден. «Вот я и дома, простите за беспокойство, сеньор». Марес вылез из автобуса с аккордеоном за плечами и с карманами, тяжелыми от монет. Вот и его подъезд. Вдоль дома, над головой — натянутые сетки, усыпанные отвалившимися от стен декоративными плитками и какими-то другими, едва различимыми в сумерках предметами, которые падают сверху. Чего только не выбрасывают из окон в ночные часы равнодушные, утомленные жильцы! Бутылки из-под шампанского, полиэтиленовые пакеты, носки, чулки, презервативы, мертвые птицы. В сырых коридорах и на мрачных лестницах проклятого дома свистел ветер. Это был целый лабиринт сквозняков, самое подходящее место, чтобы схватить воспаление легких. Марес осторожно обошел лужу. Почтовый ящик лопался от рекламных буклетов. Марес вытряхнул их на пол, оставив себе только одну рекламу, к которой прилагался суп в пакетике, и заодно прихватил анкетный бланк для опроса населения о способах употребления сардин в масле, где тому, кто предложит что-нибудь оригинальное, обещалось вознаграждение. Лифт медленно поднял Мареса на 12-й этаж, так называемую Галерею Восторга. Открывая дверцу лифта, он налетел на кого-то, стоящего на лестничной клетке.
— Могли бы быть поосторожнее, между прочим!
На него, гневно моргая, глядела его соседка, сеньора Гризельда, толстая вдова, всегда чистенькая и нарядная. Она указывала пальцем на покрасневший левый глаз: «Моя линза, из-за вас я уронила мою линзу!»
Вдова плюхнулась на пол, разметав свои пахнущие химчисткой кроличьи меха, и, ползая на коленях, принялась искать потерянную линзу. Ее огромный зад возвышался горой, заслоняя выход из лифта. «Ах, моя линза!» Из-под юбки виднелось кружево комбинации, светлый парик съехал набок, накладные ресницы отклеились и прилипли к брюкам Мареса. Из ее сумки вывалились гигиенические прокладки и еженедельник «Теле-Гид». Жалуясь и стеная, она ползала по полу в поисках линзы, но ничего не находила.
— Мне очень жаль, сеньора Гризельда!
— Опять нажрался! И не стыдно тебе? Подвинься, свинья! Ты и этот твой поганый аккордеон из грязной забегаловки! — Щуря близорукий глаз, она бросала на Мареса испепеляющие взгляды. — Господи, если не найду линзу — я пропала!.. А ты-то чего ждешь? Давай ищи, она где-то здесь.
Марес и не думал помогать толстухе: «Ишь разбежалась! Ищи сама, проклятая сорока!» Линза не находилась, и вдова все еще сидела на полу и голосила, багровея от напряжения и негодования. На одном глазу у нее темнела глаукома, и его покрывала коричневатая дымка, зато другой, здоровый и зеленый, светился добродушной улыбкой. Наконец, ни на минуту не замолкая, она переместила свой могучий зад, и Марес, пошатываясь, вышел из лифта и вяло ткнул ключом в дверь своей квартиры.
— Спокойной ночи, сеньора Гризельда, желаю вам разыскать вашу линзу.
Толстуха все еще негодовала, гневно брызгая слюной.
Марес вошел в квартиру, зажег свет, поставил аккордеон в гостиной, высыпал выручку в большой аквариум, набитый монетами, и решил, что завтра же положит свои сбережения в банк. Сняв рабочую одежду, он вымылся в душе, накинул халат и собрался налить себе крепкого виски. Рука жадно вцепилась в бутылку, но неожиданно он остановился и выгнул свои нарисованные брови.
— А может, с тебя хватит и тоника, Марес? Ты ведь и так хорош.
— Отличная идея, — ответил он сам себе. — И побольше льда. — Вот так-то ты мне больше нравишься, держи себя в руках.
Он включил телевизор, но даже не взглянул на него, вошел в спальню взять чистый носовой платок и увидел самого себя входящим в спальню, чтобы взять чистый носовой платок. Вот она, эта старая невеселая шутка: его отражение в полной луне зеркала по-прежнему было копией того, иного отражения, безутешного призрака, который вышел из спальни ему навстречу десять лет назад.
— Здорово, рогоносец, — сказал он сам себе, — проходи, не задерживайся.
Он вошел в спальню, стараясь не смотреть на зеркало, пошарил вокруг глазами и случайно увидел парик на ночном столике. Этот парик он купил больше года назад и надел его всего один раз, когда клянчил мелочь у прохожих. Выброшенные деньги. Он пристегивал его к своим жидким волосам четырьмя зажимами. Иногда, сидя дома по вечерам, он надевал его и тщетно пытался привыкнуть к новому образу: с трудом узнавая себя в незнакомце с черной шевелюрой, отразившемся в зеркале, он только больше обычного принимался болтать сам с собой. Дополнением к парику была черная бархатная повязка на левый глаз, которую он носил в самом начале своей карьеры нищего музыканта, чтобы его не узнавали.
Он отправился на кухню, достал из холодильника баночку спаржи, выложил содержимое на тарелку, полил уксусом и отнес тарелку в гостиную. Но, чтобы спокойно приступить к ужину, он решил покончить с дневными заботами и принялся складывать в ванной свои живописные лохмотья. Вешая старые фланелевые штаны, он заметил, как в складке что-то блеснуло. Это оказалась зеленая линза сеньоры Гризельды.
Он не спеша осмотрел ее, склонившись в ванной перед зеркалом. Эта крохотная линза была самой хрупкой и ничтожной вещицей, которую он когда-либо видел. Она не меняла очертаний окружающего мира и даже не окрашивала его в свой зеленоватый цвет.
— Ишь ты! Да она без диоптрий, — воскликнул Марес, оглядывая сквозь линзу ванную комнату. — Толстуха Гризельда носит зеленые линзы из кокетства. Ничего себе каприз — менять цвет глаз!
Он попробовал вставить зеленую линзу в правый глаз, чуть надавил на нее пальцем и снова глянул в зеркало.
— Великолепно, — сказал он, чуть шепелявя на андалусский манер, как Фанека. — Колоссально. Один глаз зеленый, другой коричневый.
Глаз под линзой немного жгло, но мягкое зеленое мерцание очаровало Мареса. Он приблизился вплотную к зеркалу и пристально вгляделся в зеленый глаз, прикрыв на мгновение другой, без линзы.
— Закрой его повязкой, и родная мать тебя не узнает. Слушай, а что, если сыграть маленькую шутку с толстухой Гризельдой? — спросил он сам себя и, заметно оживившись, секунду подождал ответа двойника в зеркале. — Великолепно, приятель. А не слишком ли ты пьян, чтобы шляться туда-сюда и дурить бедную вдовушку?.. Ладно, ладно, посмеемся вместе и вернем ей линзу. По рукам? Ну, то-то.
Он надел кучерявый парик, закрыл правый глаз черной повязкой, в левый вставил линзу и проделал ловкий фокус, который подсмотрел в далеком детстве, в уборной эстрадных актеров, приятелей матери: осторожно засунул в нос и рот ватные тампоны, изменившие черты лица до неузнаваемости. Черным карандашом он нарисовал высокие тонкие брови, и вид у него стал какой-то ироничный и заносчивый. Черная повязка делала лицо более вытянутым и придавала ему очень смышленое выражение. Он достал старый коричневый костюм в полоску с двубортным пиджаком, шелковую розовую рубашку — ту, что была на нем в тот день, когда Норма его бросила, и которую он так никогда больше не надевал, — и яркий гранатовый галстук Гордо выпрямившись, он замер в профиль перед зеркалом в шкафу и, скосив глаза, встретился взглядом с угловатым и довольно внушительным типом, выше его ростом, более худощавым, чем он, и чрезвычайно самоуверенным. Он взял ручку, нашел папку, сунул в нее несколько чистых листов бумаги и брошюру с анкетой, вынутой из почтового ящика, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь.
