Пьяный Фу-Цзы старается держаться прямо. Он приглаживает волосы, аккуратно и неторопливо снимает кимоно и шапочку и вешает их на стул. На нем изношенный серый костюм. Я встаю и бережно вешаю кимоно и шапочку в шкаф. Говорю ему мягко и нерешительно:
— Может, останешься на пару дней?
— Ни к чему это.
— Всегда ты одно и то же...
— Твоей матери лучше без меня.
Вспоминаю, сколько раз у нас уже был этот разговор. Затем обычно наступало долгое молчание, которое прерывал я:
— Что ты сейчас делаешь? Чем занимаешься?
— Да так... Есть кое-что. — Он прикуривает от длинной позолоченной зажигалки. Его движения меня завораживают. — Фу-Цзы хорошо живет, что говорить. Друзья всегда помогут.
Я снова ложусь на кровать, а он все еще стоит, глядя на меня. Обманщик, несчастный обманщик. Из гостиной доносятся нервные голоса, исполняющие модную песенку, и жидкие аплодисменты. Кто-то сильно фальшивит.
Великий фокусник смотрит на меня, задумчивого грустного мальчишку, лежащего перед ним на тюфяке, и пожимает плечами.
— Ужасно. Мы поем ужасно, но ведь мы никому не причиняем зла. — Он вертит в пальцах папиросу, и она исчезает. — Ты ведь не ужинал. Ты голодный? Хочешь немного колбасы? Марибель привезла из деревни. Очень вкусная...
— Ничего я не хочу.
— Не нравишься ты мне такой.
— Какой такой?
— Твоя мать говорит, что ты бросил школу.
— С завтрашнего дня начну работать в гараже сеньора Пратса.
— Ну, тогда все отлично. Может, станешь хорошим механиком.
Наступает долгая тишина. Не отрывая глаз от потолка, я складываю руки у рта, словно играю на губной гармошке, а вокруг никого нет, и, погрузившись в себя, напеваю причудливый и однообразный мотив, который только что выдумал. Обычно я так делаю, когда чувствую себя опустошенным, уставшим от всего.
Маг смотрит на меня несколько мгновений, не зная, что делать. Я замечаю грустную искорку в его загадочных глазах с восточной поволокой, какое-то беспомощное выражение. Он мнется и в конце концов нерешительно направляется к двери. Открывая, он слышит мой голос:
— Отец...
Фу-Цзы оборачивается. Я поднимаюсь с постели, достаю из кармана дуро и протягиваю ему. Он смотрит на меня недоверчиво.
— Откуда это у тебя?
— Так, работенка одна. Возьми.
— Нет, нет...
— Возьми.
Маг секунду колеблется и берет деньги.
— Я верну. Честное слово.
— Придешь в следующую субботу?
Глядя на меня, Фу-Цзы замирает, стараясь изо всех сил держаться прямо. Он улыбается.
— Договорились. Верну деньги и покажу новый фокус... если не забуду. Идет?
Он похлопывает меня по плечу и уходит, закрывая за собой дверь. Слышу, как в гостиной мать поет «...когда таинственное покрывало ночи окутывает город в тишине...»
8
Этот тип — имени его Марес не знал — остановился в дверях спальни и дважды позвал: «Марес! Марес!» Трудно было понять, засыпал Марес в этот момент или просыпался. Шляпа незнакомца была кокетливо сдвинута набок, левой рукой в перчатке он бережно, словно убитую птицу, держал другую перчатку из серой кожи. Он стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, и имел диковинный вид танцора фламенко.
— Вечер добрый.
Марес не сразу отозвался.
— Что происходит? — Он зажег лампу на ночном столике, но комната по-прежнему была темна, как и его сон. —Кто здесь?
— Просыпайся, приятель.
Марес протер глаза и робко запротестовал:
— Опять ты? Чего тебе нужно?
— Норма Валенти ждет нас.
— Не мели ерунду.
Тип улыбался краешком глаза, хитро поглядывая на Мареса.
Марес узнал, что на нем надето: его, Мареса, собственный вышедший из моды коричневый костюм в широкую белую полоску — двубортный пиджак и брюки с отворотами. Он необычайно шел незнакомцу — элегантный чарнего, надменный и изящный, напомаженный и в перчатках, перед таким ни одна не устоит. От черных кучерявых волос остро пахло бриллиантином. Он не спеша оглядел Мареса:
— По-прежнему сходишь с ума по этой бабе?
— По-прежнему.
— Тебе надо играть ва-банк, Марес.
— Ничего не выйдет, не настаивай.
— Все будет отлично. Поверь мне, доходяга, — процедил он сквозь зубы.
Незнакомец говорил на южный манер, не очень разборчиво, но как-то мягко, вкрадчиво, чуть хрипловато.
— Положись на меня, парень. Я поговорю с ней, и она вернется в твои объятья, будь я проклят.
— Ты хочешь, чтобы я познакомил тебя с Нормой?
— Необязательно. Я сам с ней познакомлюсь и замолвлю за тебя словечко.
— Ты спятил.
— Точно. Все равно надо попробовать. Чего тебе терять? Нет в мире бабы, которую нельзя пару раз трахнуть, особенно если не жалеть усилий и если действительно хочешь ее больше всего на свете. Но прежде чем сделаться ее любовником, нужно стать ей другом, чтобы она тебе доверяла...
— Да она видеть меня не хочет.
— Я пойду вместо тебя. Ты что, до сих пор ничего не понял?
— Я даже не знаю, как тебя зовут.
— Я тоже. Пока. — По его лицу расплылась приторная улыбка, он слегка теребил снятой перчаткой поля шляпы. — Давай вместе прикинем. Кем я могу быть? Например, другом твоего вшивого детства, неким Фанекой. Помнишь его?
— Во сне я ничего не помню. — Его мысли путались. — Это ведь сон, верно?
— Тебе виднее.
— Не морочь мне голову.
— Я, — произнес элегантный незнакомец, — тот самый сопливый пацан по имени Фанека, чарнего, твой дружок, который однажды ушел из нашего квартала в поисках счастья, но так ничего и не нашел... Неужто позабыл, доходяга? Вы же все время болтались вместе. Двое оборванных мальчишек, вечно голодных, которые слушали свист послевоенного ветра в электрических проводах на верхушке горы Кармело, сидя в зарослях дрока и мечтая о дальних странах.
— Да, да, я помню.
— Отлично. Ну, так как тебе мой план? Ты же знаешь, что Норма неравнодушна к чарнего. Вспомни хотя бы то маленькое приключение с чистильщиком обуви и то другое, с официантом...
— Понимаю, к чему ты клонишь. Ничего не выйдет.
— Положись на меня, жалкий ты каталонец.
В коридоре за спиной незнакомца царила непроглядная тьма, в которой смутно брезжил водянистый отблеск висящего там зеркала или, быть может, то был отблеск его далекого детства, дремлющего в самой глубине сна, в неподвижной воде пруда в саду на Вилле Валенти, когда они, озорные мальчишки, перелезали через высокую кованую ограду и набивали карманы бронзовыми листьями эвкалиптов... Сейчас он мог разглядеть незнакомца в профиль: его насмешливую улыбку, волосы, черные, как антрацит, и хитрый глаз, зеленый, как виноградина. Вот уж тип так тип. И идея его была полным бредом.
— Ни за что. Убирайся! — воскликнул Марес и швырнул ему в голову будильник. Чарнего исчез, Марес резко перевернулся на спину и с головой накрылся простыней.
9
— Слышишь, Кушот, я опять вчера видел этот кошмар, — сказал Марес. — Мне снилось, что я вошел к себе в комнату и звал самого себя по имени. Это точно был я, но я себя не узнавал. Я лежал в постели и одновременно стоял на пороге спальни, разодетый как сутенер. Такой тип, просто сдохнуть можно. Зализанные черные волосы, зеленые глаза, бакенбарды — настоящий сукин сын. Какой-то паяц киношный, честное слово. Обозвал меня рогоносцем. Пообещал встретиться с Нормой и выдать себя за друга моего детства... Но в том-то и фокус, что там, в дверях, был я сам, только переодетый андалусийцем, и сам себе мозги пудрил: предлагал вроде как разыграть Норму, мою бывшую жену, встретиться с ней и снова закадрить.
— Вот ведь зануда, — вздохнул Кушот, не уточняя, кого он имел в виду.
— Что скажешь? Как мне себя с ним вести?
— Если это ты сам с собой разговаривал, почему же . ты не заткнулся?
— Я не мог.
— Все разговоры прекратятся, как только ты, дубина, рот закроешь, потому что оба собеседника — ты один.
— Нет, нас было двое.
— Эти двое — ты сам и есть. Чертовщина какая-то... — размышлял Кушот. — Ну, и что ты сделал?
— Вылез из постели и ополоснул подмышки.
— А что это дает?
— Отпугивает кошмары. Я вспомнил, как мальчишкой продавал уцененные журналы у нас в квартале, на углу. Иногда я надевал маску Эль-Койоте или изображал Курящего Паука.
— Ну и что?
— Ничего. Я вспомнил все это, потому что там был один парнишка из Гранады, некий Хуан Фанека, которому очень нравился Фантомас. Так этот сукин сын заявил, что он и есть тот самый парнишка-андалусиец, Фанека. Когда ему было двадцать лет, он уехал из нашего квартала с картонным чемоданом в руке, сказал, что отправляется в Германию искать работу. Я тоже хотел уехать вместе с ним, совсем уж было собрался послать к черту эту страну. Всю жизнь потом раскаивался, что не сделал этого... Потом я проснулся.
