Над коим огнь вздымается священный
И прикоснувшийся к иным мирам…
Ну, хватит! От нее я утомился!»
Все это еле слышно прошептал он.
Его слова в седом руне тонули
Немало зим знававшей бороды…
Но, осужденье Мерлина поняв
И различив два раза слово «шлюха»,
Вивьен с его коленей соскочила
И поднялась над старцем, как змея.
Ужаснейшее зрелище она
Собой являла: алые уста —
Любви и жизни олицетворенье —
Теперь ощерились оскалом смерти.
Лик побледнел, от гневного дыханья
Прелестные ее раздулись ноздри,
Рука, чуть сжатая, дрожа, рванулась
Вниз, к поясу, и шарить принялась…
Найди она кинжал – ибо любовь
Притворная вмиг ненавистью стала —
Волшебник был бы мертв… Но не нашла…
Его же взгляд спокоен был. Вивьен
Вдруг горько, как побитое дитя,
Заплакала. И долго, очень долго
Слезами заливалась безутешно.
Затем, перебиваемый рыданьем,
Послышался ее фальшивый голос:
«Вы более жестоки, чем любой,
О ком поется в песнях и балладах!
Напрасно расточала я любовь!
Поверьте мне, жестокий человек,
Не сделала я ничего такого,
Что было б странным, диким иль позорным.
Ну что позорного в любви, скажите,
Коль истинна она – не то, что ваша?
Чего только не делала бедняжка
Вивьен, пытаясь заслужить доверье
Того, кто так назвать ее решился!
А преступление ее лишь в том,
Что им владеть хотела безраздельно!»
На миг задумалась она, затем,
Всплеснув руками, вновь заголосила
И молвила: «Поражена я в сердце
Своей сердечной склонностью! Варюсь,
Как агнец, в материнском молоке![143]
Сильней убита словом, чем дотоле
Ударами судьбы! Я полагала,
Что благороден он, ибо велик.
О, лучше б я ничтожество любила:
Нашла бы в нем я большую сердечность!
Мне, ослепленной истинною страстью,
И рыцари, и двор, и сам Король —
Все темными казались в вашем свете,
Который может сделать всех людей
Темней, чем они есть. И для меня
Явилось наслажденьем наивысшим
Вас одного поднять на пьедестал
Героя… И за это – вот ответ!
Впредь жизнь, что предо мной цветы стелила,
Ибо советчиком вы были мне
И господином, станет тропкой скальной,
Внезапно уходящей из-под ног
И к гибели ведущей… Для меня
Одно осталось: в мрачную пещеру
Забиться и, коль волк меня не тронет,
Оплакать жизнь несчастную мою,
Разбитую невыразимой злобой».
Она главой поникла, замолчала
И отвернулась. Змейка золотая
С ее волос скользнула вниз. Коса
Упала, развилась. Девица вновь
Заплакала. А темный лес, застывший
В преддверье бури, стал еще темнее.
И исподволь гнев Мерлина угас,
И, мудрости великой вопреки,
Он с легкостью ее словам поверил
И предложил ей спрятаться от бури
В убежище внутри пустого дуба.
Ответа не дождавшись, он взглянул
На согнутые плечи, на лицо,
Зарывшееся в руки, то ль от горя,
То ль от стыда. И трижды попытался
Нежнейшими словами успокоить
Смятение в ее душе. Но тщетно.
И все ж она позволила ему,
В конце концов, себя завоевать.
Как возвращается обратно в клетку
Когда-то упорхнувшая пичужка,
Младая дева с видом простодушным
И чуть обиженным уселась снова
На старенькую жердочку свою.
Так, полулежа на его коленях,
Полуприльнув к его груди, она
Сидела молча. И он видел слезы,
Ползущие из-под прикрытых век.
Великодушный старец ей на плечи,
Скорей по доброте, чем по любви,
Ладонь, как бы в защиту, положил.
Но дева, отстранившись, вдруг вскочила
И, руки на груди скрестив, предстала
Пред старцем женщиной, чья добродетель
До крайности была оскорблена.
И крикнула она, залившись краской:
«Не пересечься больше нашим с вами
Путям любви отныне и вовек.
Ведь коли я и вправду такова,
Какой вы представляете меня
В жестоком вашем сердце, то зачем
Такое беспокойство? Ухожу!
И лишь одно, по правде говоря, —
Ах, легче мне три раза умереть,
Чем раз просить! – меня бы удержало.
Тот знак доверья, о котором я
Так много и напрасно вас просила!
И это после гнусных ваших слов,
Я полагаю, будет справедливо.
Кто знает? – может быть, тогда я снова
Поверю вам. Ведь то, что было раньше
Всего лишь прихотью, отныне стало
Насущною потребностью души.
Прощайте и не поминайте лихом!
Ибо боюсь – судьба ль то иль безумье,
Но юности я старость предпочла.
Я вас, должно быть, все еще люблю.
Однако прежде, чем покину вас,
Хочу поклясться вновь: коль замышляла
Недоброе я против вас, пускай
Темнеющее небо надо мной
Разверзнется и огненной стрелою
Меня повергнет, в пепел обратив».
Едва она замолкла, грянул гром —
Ибо над ними бушевала буря —
И молнии ударом раскололо
Гигантский дуб, и полетели наземь
Обломки сучьев, щепочки и щепки.
Подняв глаза, увидел Мерлин древо,
Светящееся призрачно во мраке.
Вивьен же, перепуганная насмерть,
Что клятву эту услыхало небо,
Ослеплена огнем багрово-синим,
Оглушена и грохотом, и треском,
Вскочив и закричав, себя не помня:
«О Мерлин! Хоть не любишь, но спаси!
Спаси меня!», – в него вцепилась крепко,
И обняла его, и назвала,
Дрожа, своим защитником желанным.
Но обняла не столько от испуга,
Сколько всегда верна своей привычке
На человечьих слабостях играть.
От близости девичьей бледный лик
Волшебника мгновенно приобрел
Цвет, веселее теплого опала.
Она себя за россказни свои,
Напитанные слухами, винила,
Она дрожала в страхе и рыдала,
Снедаема греховностью своей.
Она звала его своим владыкой,
Своим певцом, сеньором и пророком,
Своей серебряной звездой вечерней,
И Мерлином своим, и своим богом,
Единственною истинной любовью
Всей ее жизни. А над их главами
Ревела буря, и гнилые ветви
Обламывались под напором ливня.
И в смене ярких всполохов и тьмы
Сверкали ее шея и глаза,
То приближаясь, то отодвигаясь,
Покуда страстные порывы бури
Не улеглись, а выкрики и стоны
Не стихли где-то в дальнем далеке,
Опустошенному лесному краю
Вернув спокойствие. И то, чему
Случиться суждено было, случилось.
Измученный ее речами, Мерлин,
Поддавшись, ей открылся и заснул.
И в тот же миг при помощи особых
Запуганных шагов и взмахов рук
Вивьен над ним свершила заклинанье.
И он лежал внутри пустого дуба,
Как мертвый, и потерян был для жизни,
Для имени, для славы и трудов.
Тогда вскричав: «Он отдал славу мне![144]» —
И бросив: «Вот дурак!», из дуба шлюха
В лес выпрыгнула, и кусты сомкнулись
За ней, и эхо вторило: «Дурак».
ЛАНСЕЛОТ И ЭЛЕЙН [145]
Элейн – краса, Элейн – очарованье,
Элейн – лилея замка Астолат
В своем покое на вершине башни
Хранила щит священный Ланселота.
Щит так она поставила сначала,
Чтоб первый луч зари, в нем отразившись,
Мог разбудить ее своим уколом.
Но вскоре, опасаясь ржи и грязи,
Чехол из шелка сшила для него,
На коем те же вышила эмблемы,
Что на щите, все – разного оттенка.
А по краям чехла узор пустила
Из веток и цветов, среди которых
В гнезде виднелся птенчик желторотый.
Но все ей было мало: день за днем
Родных, отца покинув, поднималась
Она в покой свой, запирала дверь,
Чехол снимала и, щитом любуясь,
Гадала над значением эмблем,
А то вдруг принималась сочинять
Истории, одна другой чудесней,
О каждой из отметин от меча,
О каждой из пробоин от копья.
Та – свежая, а этой – десять лет,
Ту метку получил он в Каэрлайле,
Ту – в Карлеоне, эту – в Камелоте,
И, слава Богу, был удар не силен!
А этот – мог убить, но Бог сломал
Копье лихое и поверг врага,
И спас его… Так и жила Элейн
В миру своих видений и фантазий.
Но как лилея наша получила
Сей славный Ланселота щит? Она,
Что даже имени его не знала?
Сам Ланселот ей отдал щит, когда
Спешил на бриллиантовый турнир,
Дабы сразиться за брильянт огромный,
В честь коего и был турнир тот назван.
Ибо Артур задолго до того,[146]
Как коронован был, попав однажды
В нехоженные земли Лионесса,
Поднялся по ущелью на утес,
Под коим гладь озерная чернела.
Там ужас жил и, как туман, лепился
Со всех сторон к высоким склонам гор.
Там некогда два брата, из которых
Один был королем, друг с другом бились —
Их имена давно уже забыты —
И оба пали от смертельных ран,
И проклятым с тех пор ущелье стало.
За годы побелели кости братьев
И мхом покрылись цвета скал окрестных.
А на короне, что носил король,
Брильянты были: спереди один
И восемь – по бокам. На место битвы
Артур поднялся по тропинке узкой
При лунном тусклом свете и случайно
