— То есть?
— Я еще тоже не знаю, как и ты. Ну, например, буду путешествовать.
— Путешествовать!
— А почему бы и нет? Разве я тоже не свободна? Не болтаться возле аэропорта всего один час на очередной остановке, а остаться на неделю, может, на две, пожить в каком-то городе, предпочтительно портовом.
Даже само слово «порт» всегда ее околдовывало.
— Одна?
— Ну и что?
Вдруг Марка потянуло к ней, к ее телу, такому сейчас близкому. Дельфина сопротивлялась. Немножко, для проформы. Но Марк не забыл, какие ласки особенно на нее действуют. И вскоре она тоже стала участницей этого утреннего празднества. «Ну и ладно! Поговорим потом! Времени у нас впереди еще уйма!»
— А что мне надеть?
— Неважно, что хочешь.
— Я говорю о температуре.
— Днем жара, а после заката холодно.
Углубившись в чтение, он даже не поднял на нее глаз. «По-моему, он уже объявления читает».
— Могла бы захватить еще и другие газеты.
— Благословляю судьбу, что не захватила еще других, ты и от одной-то оторваться не можешь. По правде говоря, перед отъездом из Парижа у меня были другие заботы.
— Не будем ничего преувеличивать.
Она заканчивала свой туалет.
— Брюки надеть?
— Как хочешь.
— А как же в храмы?..
— Неважно.
— Что ты делаешь?
— Жду, когда ты оденешься.
— А потом что мы будем делать?
— Спустимся вниз.
— А потом?
— Поедем, куда ты захочешь.
Побить бы его, на душе бы полегчало, но ничего бы не упростило. Хотя, как знать…
Казалось, он сердит на нее за то, что желал ее, что овладел ею. Возможно, он считал это поражением, потому что вышел из взятой на себя роли холодности. Провалом воли, ведь в другом смысле…
— Хотелось бы побродить по городу, но если у тебя иные планы, могу и одна пойти. У тебя же есть путеводитель.
— Есть, но я пойду с тобой.
— Я готова.
— Чудесно.
Он поднялся и наконец-то отложил в сторону газету. Словно бы даже нехотя. В эту самую минуту зазвонил телефон. Дельфина уже вышла из номера. Марк последовал за ней и запер дверь.
— Не подойдешь?
— Нет. Обойдутся.
Внезапно Дельфине стало не по себе. Марк, очевидно, был в бешенстве, но сдерживался. Теперь уже нет никакого сомнения, что замешана женщина…
В холле к ним бросился портье.
— Я сейчас звонил вам в номер. Никто не ответил. Понятно… — И после минутного колебания добавил: — Молодой человек пришел.
Марк обернулся, к ним подходил Ален.
— Надеюсь, я не помешал, я ведь говорил, что приду.
— Конечно. Дельфина, разреши тебе представить Алена.
— Очень рад, — Ален склонился в вежливом поклоне.
Марк готов был поклясться, что еще немного — и он приложился бы Дельфине к ручке. Полы плаща взметнулись. Как, должно быть, жарко ему в этой тяжелой хламиде.
Дельфина весело проговорила:
— Добрый день… Вы с нами?
Ален бросил на Марка вопросительный взгляд. Ему ответили неопределенным пожатием плеч.
— Раз Дельфина вас приглашает, решайте сами.
— Тогда с удовольствием.
— Сейчас пойду пригоню машину.
Дельфина и Ален остались одни.
— Так вы и есть тот самый Ален?
— Он вам уже обо мне говорил?
Откуда эта насмешливая улыбка?
— Вы вчера при мне звонили. Марк сказал, что вы его друг. — И, помолчав, добавила: — Возможно, вы и моим другом станете.
Дельфина знала твердо: ни под каким видом нельзя ни о чем расспрашивать этого мальчика.
— Очевидно, здесь есть на что поглядеть.
— Возможно, и есть, но, знаете ли, я не турист.
Он продолжал, и в голосе его она уловила легкий оттенок презрительной иронии.
— Я гляжу на все эти памятники, только когда они попадаются мне на пути. Когда сами на меня лезут. А так как я здесь кручусь уже полгода, поневоле создается, хоть и неполное, представление о городе. Ночью, когда песни словно из-под земли пробиваются, — это что-то даже неправдоподобное.
Тысячи вопросов теснились в голове Дельфины, но она решила не поддаваться любопытству.
Сидя за рулем автомобиля, Марк ждал их у подъезда отеля. Дельфина села рядом с ним, Ален плюхнулся на заднее сиденье.
— Познакомились?
— Конечно… а куда мы едем?
Марк недоверчиво приглядывался к Дельфине, сидевшей, поджав ноги, прямо на циновке. Будто она век здесь жила. Решительно, эта женщина — собственная его жена — никогда не перестанет его удивлять. Уже почти битый час она серьезно и страстно обсуждала вопросы, большинство которых было ей до сегодняшнего дня просто незнакомо, но, казалось, что она ломала себе над ними голову месяцы, если не годы. Оживленная, разговорчивая, а Марка вроде здесь и нет. Ему было досадно, что его оттеснили.
«Я по-прежнему вижу, как никчемны такие споры. Эти мальчики мне надоели. Равно как и Надин, как Эльсенер. А я торчу здесь, прирос, словно раковина к утесу. Чтобы очутиться в глупейшем положении. Чета буржуа спорит с этими наркоманами. Матье, Алея тоже в конце концов буржуа. Девушки нашего круга преспокойно делают аборты, а этого новорожденного усыновит вся их община. Просто игра. На сколько времени их хватит? Как им втолковать, что это уж на всю жизнь, по меньшей мере на двадцать лет?
Вечные поиски… чего? Никто не знает. И подумать только, я готов был пересмотреть свой образ жизни, хотя до сих пор он вполне мне подходил. Всегда подходил!»
Ораторствовал Ален.
— В Бенаресе жизнь фактически ничего не стоит, это единственный город в Азии, где мы можем жить. Потому что повсюду начинаются вопросы, вечные вопросы, и конца им нет.
— А вам не претит бенаресская грязь?
— Вовсе в Бенаресе не грязно. Только там часто бывают дожди, и тогда действительно дороги развозит. Но ведь и во Франции, в маленьких провинциальных городках то же самое.
Дельфина повернулась к Матье:
— Вы живете один?
— Что значит один? Сегодня один. А завтра нас собирается целая группа на неделю, на месяц. Потом разъезжаются. Потом возвращаются.
— Вы ничего не знаете… о ваших родителях? А о себе им сообщаете?
— Пишу иногда… От них получил, к счастью, только одно письмо. Если бы я совсем бросил им писать, они наверняка писали бы мне чаще, и пришлось бы отвечать им пространно. Надо уметь сразу перерезать пуповину, а вот я не умею.
— Или не хочешь! — воскликнул кто-то из мальчиков.
— Иногда меня подмывает позвонить им, вот было бы чудесно… если бы, конечно, деньги были…
— Поверь мне, лучше даже не пробуй, — бросил Ален.
— Телефонный разговор я берегу про черный день, — заметил Матье.
Получалось, будто Дельфина ведет допрос и это почему-то злило Марка.
— Во Франции вы тоже курили марихуану?
— Я никогда, а братья и сестры еще как курили… но сами-то дома остались. Предали меня. Здесь все по-другому. Рассаживаются вокруг стола — знакомые, незнакомые, неважно. Курение развязывает язык, можно говорить с другими, с самим собой. Поначалу куришь много. Даже слишком… Потом как-то остываешь. Я, понятно, о себе говорю.
— Но не все так благоразумны, как вы.
— Конечно. Некоторые отвыкают от наркотиков, только уехав отсюда. Зато другие — это уже на всю жизнь. И самые несчастные те, у кого нет денег. Приходится нам их защищать и от торговцев наркотиками и от них самих. А кроме всего, здесь есть еще музыка. Только тут, в Катманду, я по-настоящему понял индийскую музыку. Когда куришь, воспринимаешь ее еще острее. Послушаешь концерт в храме и воспаришь духом.
Дельфина покачала головой. Марк хихикнул.
— Что бы возвратиться в общину, где снова привыкаешь курить?
Марк подумал со злостью, что Дельфине следовало бы сначала хорошенько собраться с мыслями и не лезть к этим мальчишкам с уже давным-давно приевшимися разговорчиками. Но мальчики охотно ввязались в игру.
— Да, кое с кем это случается. Здесь ведь действует странная смесь — принуждение и взаимопомощь. Ты не один, и этим все окупается, потому что это освобождение. Несмотря на то, что тебя принуждают, — задумчиво протянул Матье.
А Ален подхватил:
— В один прекрасный день, как вы говорили, пускаешься в дорогу… Вот тут-то и исчезают все различия: такие слова, как студент, рабочий, богач, бедняк, теряют всякий смысл. Пустые ракушки.
— А почему вы так одеты?
— А вы почему?
Дельфина заговорила не сразу:
— В вашей группе, если не ошибаюсь, работает только один Серж.
«Уже по именам их зовет. Завтра они, чего доброго, на „ты“ перейдут».
— Ну, знаете, работаю я немного. Но дело в том, что Ингрид сохранила кое-какие предрассудки, хотя их Дания и считается в этом отношении свободной. Ей как-то спокойнее, когда человек работает. Да я сам люблю свое дело. Те гравюры, которые мне не нравятся, я продаю. Такая пакость деньги.
