— Ой, не могу! Валерик, покажи старьёвщика, — упрашивала Наташа. — Ну миленький, ну Дзю-бочка, ну что тебе стоит?
— Стары веш-ш-ч, — сгорбился и зашипел Дзюбик. — Бером стары веш-ш-ч. Чёрт! Забыл! Задачу решили? Я же хотел списать. Давайте, быстро!
— Идёт! — Димка Лобов, карауливший у двери, ринулся на своё место.
Шестиклассники вскочили, с грохотом откинув крышки парт, и вытянулись.
— Здравствуйте! — окидывая класс цепким взглядом, молниеносно выхватывающим малейший непорядок — неприглаженные вихры, развязанную коричневую ленточку или неуместно белый капроновый бант, — поздоровалась учительница и разрешила — Садитесь!
Класс повторно грохнул крышками и затих. Все сидели как всегда: руки сложены строго параллельно краю чёрной лакированной парты (снизу — левая, сверху — правая), спина прямая, взгляд немигающий. Как кролики перед удавом. По-другому у Марксины Яковлевны Берман сидеть не позволялось. Стоило кому-нибудь ручку уронить или к соседу повернуться — всё! «Крокодилы! Бегемоты! Как твоя фамилия? Задомнапе-рёдский? — кричала Марксина, расцветая алыми пятнами. — В Биробиджан поедешь!» Биробиджан у Марксины был самым страшным проклятием и предназначался в основном самым отпетым двоечникам и тупицам, но и отличники туда периодически посылались.
— Поднимите руки, кто домашнюю задачу не решил. Так… Лобов? В Биробиджан поедешь, Лобов! (Лобову в Биробиджане точно делать было нечего, но Марксину это не смущало.) Ещё кто? Так. Хорошо. К доске пойдёт.
Марксина держала паузу над раскрытым журналом. Было так тихо, что слышался шорох карандаша, ползущего по списку. Вот он спустился до Яновской, остановился и пополз вверх.
— Дзюба!
Класс выдохнул. Бедный Дзюбик поплёлся к доске, взял мел и принялся спасаться от Марксининого гнева. Сначала он сложил путешественников. Один плюс один, получилось два. Потом стал делить расстояние от пункта А до пункта Б на двоих. Получилось справедливо. Поровну. Судя по всему, он вот-вот должен был отправиться в таёжный комариный край.
Нина не выдержала и шепнула:
— Сорок восемь разделить на.
— Дзюба — два! Садись. Нечего уши развешивать! — разозлилась Марксина. — И Одельская— тоже два! За компанию. Дневники на стол!
И залепила жирные красные двойки на три клеточки, захватив ни в чём не повинные историю и ритмику, чётко выведя рядом каллиграфическое МБерман. Дзюбик плюхнулся на деревянную скамью перед Ниной. Его оттопыренные уши пылали, сравнявшись по цвету с треугольником галстука, криво съехавшего на спине. Щёки Нины, наверное, были того же революционного оттенка — она чувствовала, как заливается ненавистным румянцем.
Дома бабушки расстроились. Испугались: ещё бы, первая двойка! Да ещё такая огромная! Растерялись: родители на Сахалине, что делать — неизвестно. Послали Нину за тётей Олей. Та прибежала, на ходу вытирая руки полотенцем, и внимательно выслушала Нинины оправдания и бабушкины стенания. Наконец, после тщательного анализа мельчайших деталей — кто где стоял, кто где сидел, кто что шептал и с какой скоростью двигались путешественники, решительно объявила:
— Завтра пойду извиняться перед уважаемой Марксиной Яковлевной.
Марксина и вправду была уважаемой. Никто в Биробиджан до сих пор не отправился, зато выпускники математику знали так крепко, что могли сражаться на вступительных экзаменах в вузы, невзирая на пятую графу. Оля её нисколечки не боялась, потому что Лера и Женя ловили математику на лету. Их авторитет должен был распространяться на Нину. Да так оно и было. Двойку Марксина влепила сгоряча, что являлось очевидным. Но по законам внутришкольной политики полагалось извиняться.
Оля поймала Марксину на большой перемене. Рядом в качестве объекта для воспитания стояла Нина, опустив голову.
— Здравствуйте, Марксина Яковлевна! Вот, зашла узнать, как наши успехи. Это моя племянница, — бодро произнесла Оля, слегка подталкивая Нину в спину, чтобы ещё раз напомнить про тень авторитета. Вдруг учительница забыла, что Нина — девочка из хорошей семьи.
— Знаю, — сухо кивнула Марксина.
— Ниночка вчерашнюю задачу решила. Но почему-то получила двойку, — прикинулась плохо информированной Оля. В дипломатических целях. Вдруг Марксина уже раскаялась и двойку зачеркнёт. Дескать, извините, ошиблась. Но учительницу не так-то просто было сбить с твёрдо выбранного пути.
— Нет, вы понимаете, что меня возмутило? — Марксина сурово сдвинула брови, чтобы оправдать правильно поставленную двойку. — Что девочка из приличной семьи подсказывает этому двоечнику! Этому архаровцу! Этому отбросу! Который не учится! Который я не знаю что!
Ага! Значит, она всё-таки помнит, из какой Нина семьи! Чья она многоюродная сестра! Но Дзю-бика жалко. Маленького, тощенького, легкомысленного Дзюбика. Учителя не знали, что в самом деле он никакой не тупица, а очень даже остроумный. С ним так весело болтать! Ему не запрещают свободно носиться по городу. Из странствий он приносит невероятные истории и вываливает целый ворох на одноклассников, которые вынуждены покорно ждать, когда взрослые переделают свои скучные дела и поведут в зоопарк, ботанический сад или планетарий.
— Извините! Простите! Она больше не будет. Нина, скажи, что ты больше не будешь!
— Не буду…
— Что ты не будешь? — ещё грознее сдвинула брови Марксина. — Отвечай полным ответом!
— Не буду подсказывать Дзюбе.
— Именно! Этому бездельнику! Этому тупице! Этому босяку! Этому я не знаю что!
— Она больше не будет. Я за неё отвечаю, — сказала тётя.
Намекнула, что натренировалась на воспитании отличниц — Леры и Жени. Поэтому опыт и мастерство автоматически распространяются на Нину, превращая и её в гордость школы. Заодно дала понять, что племянница на её попечении. А чтобы учительница окончательно прониклась, добавила недостающие штрихи:
— Ниночка у бабушек живёт. Родители на Сахалине.
Марксина подозрительно посмотрела на ученицу, до сих пор ничем не выделявшуюся из чёрно-коричневой массы, оживлённой красными мазками пионерских галстуков. «Сахалин» звучало пострашнее «Биробиджана». Нечто совсем уж запредельное, куда приличные люди не попадают. Приличные люди живут в Киеве. Преимущественно на Подоле.
— Отец военный, — пояснила тётя. Марксина сочувственно покачала головой. Военных отцов вечно посылают к чёрту на кулички. Тут возникает вопрос: можно ли считать военных приличными людьми, если они вынуждены постоянно отрываться от Киева? Наконец, поуверяв друг друга во взаимном уважении и отчасти преданности, Марксина и тётя распрощались. Напоследок учительница выразила уверенность в том, что Нина никогда больше не будет подсказывать этому двоечнику, этому ослу, этому гопнику, который гоцает на переменах, а у доски молчит, как дубина.
Тётя, прижимая для усиления искренности руки к груди, полностью разделяла мнение уважаемой Марксины Яковлевны.
Накланявшись, тётя потащила малолетнюю преступницу в угол вестибюля и, не откладывая дела в долгий ящик, выдала ей по первое число.
Ух, и разозлилась же она! Глаза сверкали, щёки горели, пушистые чёрные волосы выбились из узла.
— Нинка! Ты что себе позволяешь? Ты почему меня позоришь?
— Ну Оля… Ну что такого… Подумаешь, подсказала разочек. — ныла Нина.
— Разочек? Нет, вы посмотрите на неё! Разочек! Ты, девочка из порядочной семьи, подсказываешь этому ничтожеству?
О-о-о! Почему взрослые такие? Никогда не разберутся и сразу ругаются. Разве можно громко кричать на весь гулкий вестибюль? И тут она увидела Дзюбика. Он прятался за колонной. Хотел дождаться, когда тётя уйдёт, и посочувствовать.
— Оля! Он хороший. Ты не знаешь. Он умный. Его просто учителя не любят.
— Не морочь мне голову! — окончательно рассердилась тётя. — Я запрещаю разговаривать с этим ничтожеством. Всё! Дома поговорим.
Тётя решительно пошла к выходу, а Нина побрела в класс. Хотела сделать вид, что не заметила Дзюбика. Вдруг он не слышал, как его обзывали ничтожеством? Нет, конечно. Тётин звонкий голос невозможно не услышать. Голова сама повернулась к колонне, но Дзюбик исчез. Стыдно. Теперь он навсегда поверит, что Нина — предательница. Поддакивала взрослым, чтобы себя выгородить. Теперь Валерик и на неё может пародию сделать: губки бантиком, ручки сложены, глазки опущены. «Ах, какая я хорошенькая, умненькая, воспитанная!»
Всё плохо. Просто ужасно. Даже жить не хочется.
Скорая помощь
Нина второй час ходила по улице Жданова, примеряясь, где бы упасть. Улица была короткой. Отрезок прямой между двумя точками — площадями Почтовой и Красной. Их соединяли громыхающие трамвайные линии. Дворники ещё утром сгребли снег в аккуратные холмики. Нина бегала вниз на угол встречать бабушку с сумками и видела, как тётка в ватнике, перетянутом солдатским ремнём с золотой пряжкой, и с огромной головой, укутанной клетчатым платком, шоркала деревянной лопатой. Лопата вначале бесшумно зарывалась в новенький снег, но, добравшись до асфальта, скрежетала цинковым краешком.
