– Нет, не на страхе.
– Написать – никто не поверит, – сказал Аркадий. – Писать нужно, а то всё забудется, и скажут: советские ученые и большой успех.
– Обо всём всё давным-давно написано, – поморщился Иркин. – Изобретаем изобретенное, пишем написанное.
– О чём?
– Обо всём.
– И о Главном? – хитро спросил Аркадий.
– И о Главном. Прочесть? Тут у меня закладочка заложена. Погоди… Я бы вообще новые книги запретил, старые переиздавал…Вот.
Иркин раскрыл взятую с полки книгу и начал читать, ничего не выделяя:
– Чуткий и внимательный ко всему, неутомимый в труде, с умом необъятным, гибким, неистощимым на комбинации, с железной волей, с кипучим темпераментом, с памятью, в которой все запечатлелось, из которой ничего не пропадало, с воображением, которому нет границ, с даром всё приспосабливать к занимающей его задаче, со способностью безошибочно указать место, куда нужно приложить силу, чтобы получить наилучший результат, – и ещё вот, – мысли и комбинации рождались в нём в самом процессе работы. Гений заменял ему всё: недостаток знаний, вопиющую неподготовленность, отсутствие такта…
– Погоди, – остановил он Аркадия, порывающегося что-то сказать, сейчас окончу.
– Печать действенного гения, несокрушимой воли, направленной огромным умом, создавала его власть над людьми. В нём не было непроизвольного обаяния. Но когда он хотел, он становился неотразим и не было человека, который устоял бы перед ним. Никто не скажет теперь, что его подчиненные любили его, но все они преклонялись перед ним и верили в его гений. Его эгоизм равнялся его гению. Но он умел обосновать свой деспотизм.
– Что это? Мемуары? – спросил Аркадий.
– Секрет фирмы, – засмеялся Иркин, – после скажу. Но «после» не было. Сели за стол, включили магнитофон, забежал на огонек ведущий Лосев. Уже на развилке у стадиона Аркадий спросил:
– А что он читал, как ты думаешь?
– Не знаю, – растерянно ответила она.
Приказ о её переводе в КИС не стал для неё неожиданностью. И несколько раз ей приснился один и тот же сон.
… Били часы, и подстраивая шаги к их мерному ритму, она шла от проходной. Лица передовиков с портретов заинтересовано косили, а она шла мимо цехов по расстеленной ковровой дорожке, как от самолёта при встрече космонавтов. Дорожка вела к крутой нескончаемой лестнице. Она не видела, знала, что там на лестнице, в самом её верху стоит СП. И она шла небрежно, внутренне смущаясь.
– Отчего у вас допущены техники? – спрашивал СП. А вокруг выстраивались столы, радиусами к центру и за ними сидели сотрудники в белых халатах.
– Я нарочно посадил их в затылок друг другу, – улыбался СП, – и когда я смотрю на одного, каждый думает, что смотрят на него.
Он расхаживал, и пол противно скрипел. Но когда он садился на стул, начинал скрипеть стул. Звук казался тоскливым и жалобным.
– Скребут, – просыпаясь, думала она. За окном начинался рассвет, а внизу убирали ранний снег дворники.
– Не высплюсь, – с отчаянием думала она, просыпаясь в комнате, полной дыхания близких людей. Она не умела рано вставать, но КИС начинал на полчаса раньше КБ.
– За что, почему? По какому праву, – шептала она в темноту, обезоруживающую мягкой податливостью, – что она – пешка? С этакою легкостью переменить её судьбу. Возможно, в Главном и было что-то, способное расшевелить эту инертную массу, только по отношению к себе она чувствовала непосредственную опасность. Всё поломать в два счёта, как в мифе – превратить дочерей Минея в летучих мышей. Может он видит больше с высоты, как орёл, но орёл не может быть близоруким или дальнозорким. Он обязан видеть всё. Но почему с ней так обошлись?
Она не сразу привыкла к сумасшедшему ритму испытаний, к непрерывному накалу ответственности. Да, и люда вокруг казались ей иными.
Первый раз отправляясь в КИС, она надела новый австрийский свитер.
– Боже мой, – удивлялась мать, – ведь это цех.
Свитер был роскошной окраски. У ворота – белый, к низу темный, как ночь. И у теоретиков он имел определённый успех, называли её «настоящей Фудзиямой».
– Что ты, мама, – сказала она. – Это же испытательная станция. Там все в белых халатах.
В раздевалке, снимая с вешалки собственный халат, она увидела такой же свитер на парне с глуповатым, розовым лицом и чуть не заплакала от обиды. Вернувшись домой, она запихнула свитер на полку шкафа.
– Что ты? – расправляла складки свитера мать, – я же говорила тебе: это цех.
Сначала она чувствовала себя изгнанницей и повторяла десять раз на дню:
– Вот у нас в двадцать седьмом отделе…
Но время шло, и она привыкла. Ей нравилось, что КИС и сборочный считались главными. При заминках в испытаниях она – дежурный инженер вызывала начальников отделов, и они являлись по первому звонку. Но она не могла привыкнуть к здешней простоте нравов. За глаза её называли Бидоном, и на оперативке начальник бригады, желая отметить, как-то сказал:
– Тебе бы ещё с технологами снюхаться.
И никто из присутствующих на это внимания не обратил.
Сначала она считала КИС временным, как перелётной птице мачта корабля. Затем стали приходить мысли, что здесь её место, с её птичьей памятью, женским умением учесть многие обстоятельства, вести с каждым по-своему и по части испытаний она уже знала многое, если не всё.
Она помнила, где что записано, с чем и почему связано, и ещё помогало ей знание КБ. Она вызывала нужных представителей и даже теоретиков, а манеры кисовцев старалась игнорировать..
– Бидон, возьми трубку, тебя кто-то домогается.
– Просит, – холодно поправляла она.
– Я тоже подумал – просит, послушал – домогается.
Как-то раз в трубке параллельного телефона она услышала разговор о себе.
– Больше баб не возьмём. А если возьмем, то настоящую леди.
– А Бидон – настоящая леди?
– Станет настоящей, вот поработает…
Она рассмеялась: дураки кубичные… настоящие леди совсем не работают.
Иногда она встречала Воронихина, и он спрашивал:
– Как вы там?
– Привыкаю, – осторожно отвечала она.
– Не тянет в отдел?
Она не знала, что сказать. Она давно не видела Аркадия. Одним приказом её отправили в КИС, а его в сборочный, и он тогда растерянно повторял:
– А что мне делать в цехе, станки мыть?
В ответ она только пожала плечами, хотя какие станки в сборочном?
Завод обедал раньше КБ. Они ходили обедать вместе: она, Валера Рунов вторая Фудзияма и Саша Нилин. А. Нилин – в просторечьии Анилин. Вид у него постоянно был взъерошенный, словно не волосы, перья росли у него на голове. В дни получек Нилин отчаянно мелькал, и она спрашивала:
– Нилин, ты что?
– А, – делал он безнадежное лицо, – работаешь, работаешь, а выпить не с кем.
Он был душа-человеком, с постоянной нехваткой денег и избытком коммуникабельности.
Они вставали в хвост очереди, а Нилин занимал стол, хотя заранее занимать столы строго воспрещалось. Когда как-то раз они подошли с подносами, Видонова увидела Аркадия, с которым Нилин вел для себя обычный, светский разговор:
– Аркадий, деньги есть? – чуть запинаясь, спрашивал он.
– Откуда? – улыбался Аркадий, – У меня идеи.
– Это ты брось. Если есть деньги и идей девать некуда, а их нет и у человека – одна идея: где достать деньги?
– Здравствуй, Видончик, – улыбнулся Аркадий, – дай я с тобою перед дорогой посижу.
Она давно не встречала Аркадия, но ежедневно с ним здоровалась, с его портретом в аллее передовиков.
– Куда, Аркадий?
– Ухожу, куда глаза глядят.
– А куда они глядят? Пойдем, я тебя провожу.
Они спустились к гардеробу.
– Ушла тематика, – поглядывал Аркадий на торопящийся поток спешащих пообедать и уже чинных отобедавших, – и появился шанс следом уйти. А то у нас здесь умник на умнике сидит, умники гайки крутят. Налицо переполнение.
– Уходишь. Жалко. Бросаешь меня?
– Айда со мной.
Как странно это. Она всегда считала КИС временным.
– Так как?
– Не знаю. Я подумаю.
– А знаешь, что читал нам тогда Иркин? – неожиданно спросил Аркадий.
Наверное, он хотел переменить разговор.
– Не знаю. Нет, – покачала она головой: мол, какая разница?
– Он нам тогда о Наполеоне читал.
Мелькали дни, не оставляя впечатлений, и только меняющийся город напоминал о том, что время шло. То был он сырым и скользким от запоздавшего дождя, то плавил каменным теплом кристаллы робкого снега, то всё – от крыш до булыжников – покрывала блестящая лаковая корка, то становился сухим и вновь его заливала вода.
Она уходила на работу и возвращалась домой при свете уличных фонарей.
Потом выпал обильный снег. Машины протирали в рыжем месиве снега черные полосы и отовсюду разносилось равномерное чавканье. Словно кто-то огромный и неопрятный громко ел, отправляя звуки в разные стороны. Поднимался туман и фонари, сверкавшие ярко вблизи, чуть-чуть виднелись в дали шоссе.
