Мы с Юрой о крысах больше не говорим. Раз я спросил:
– Какого зверька можно поставить себе в пример?
– Байкальскую эпишуру.
В Байкале есть такой маленький веслоногий рачок. Он пропускает воду через себя, очищая озеро, и оттого так чиста вода байкальского моря-озера, будущего океана. А ненавижу злобную двухутробку. В зоомузее – муляж её. Ненасытная, злобная, жертва ненасытных утроб.
В жизни всё познаётся в контрасте. Сначала на наших территориях трудились скромные люди – оружейники, труженики войны. Затем их сменили ракетчики, увлечённые своим делом, творившие без треска и шума, пока их дело само не заговорило о себе. И вот на этом же поле объявились новые люди – их дети. С бульдожьей хваткой, ненасытные, жалящие всех на пути. И горе тем, кто вёл их за руку. У них одно в голове: пришла ли пора кусать дающую руку или рано ещё? Кусать нужно разом и резко, иначе останешься без зубов и сам станешь чьей-нибудь жертвой.
Теперь у меня – странное ощущение, что шеф на излёте. Вот-вот начнётся его падение. Тиранство – болезнь заразная. Когда с пьедестала свергают идола, то обнажается место, свободное пространство, что рано или поздно всё равно зарастёт, но чаще там продолжение тиранства. Тиранство рассеяло семена по миру. Оно с давних времён.
«В некоторых полисах граждане, – писали древние греки, – сбрасывали новых господ, заменяя их людьми, которые пользовались доверием народа. Кое-кто из этих, вышедших из недр народа людей, захватив бразды правления, превращался в жестокого и беспощадного властителя: нарушал законы, нагло обогащался. Таких единовластных правителей называли тиранами. Греки ненавидели тиранов ещё сильнее, чем прежних царей. Убийство тирана считалось подвигом…»
К тиранству у нас чаще тяготеют полукровки. Не знаю я почему и отмечаю только факт.
Полукровка Воробьев зажал всех в ЦУПе, подмял их под себя, расставил своих людей. Вначале он действовал прямолинейно, влетал в полутёмный зал управления, в большом «на вырост» пиджаке, болтавшемся у него на плечах и начиналась дикая самодеятельность. Затем он заметно поумнел, стал действовать через своих людей и очень скоро всё, что шло помимо него, исчезло.
Стратегия нашего шефа заключалась в «правиле рычага». Выбиралась гигантская фигура, выполнялись ему услуги, и в кильватере двигались за ним. Впереди, как правило выступали полукровки. Лояльны были они и коммуникабельны, не лезли поперёд батьки, боже упаси. И в их успехах проглядывала историческая справедливость: так долго унижали их народ, что пришло время, другие народы у них в долгу и платят до сих пор.
Тираны схожи. Отмечали как-то с американцами очередной полёт, и Воробьев сказал:
– Ты не попал в струю.
– Не помню, чтобы мы договаривались.
– Нужно понимать без слов.
– Ну, извините, я чужих мыслей не читаю.
Тираны действий своих не объявляют. Догадался, живи пока. Не догадался, извини – подвинься. А теперь над нами поставлен начальником самый молодой, по сути дела – мальчик. Похоже недавно он ещё в солдатики играл и поступал теперь с людьми похоже. Для шефа он был управляемым бульдозером, завалы расчищал и даже мог действовать в зоне радиации. До этого я позволял себе капризничать и смотрел, кто ломался на изломе, а кто оставались настоящими людьми. И Сашка работал у меня самостоятельно и хорошо. Но вот шеф поручает ему наше руководство. И он не миндальничая вызвал меня и объявил:
– Мы сокращаем тематику, а потому…
Хотя всё шито белыми нитками: бог с ней, с тематикой, не привязаны мы к ней. Занимаюсь ей по просьбе шефа. И основное общее дело когда-то я начинал.
– Да, я. Да, мы…
Понятно без слов, и никому до меня больше нет дела. Да, не могу я уйти. Я к этому делу сердцем прикипел. Мне, может, проще из жизни уйти, чем из нашего дела.
С Юрой мы мыслим одинаково. Кто есть по сути дела – шеф? Деревенский клоун. Клоун, он и во Франции клоун. Как Трибуле, сталкивавший вельмож с королём, горбатый, хромой, переспавший со всеми придворными красавицами, потому что ниточки королевского управления вели к нему. Шуты и шутихи – alter ego короля.
Со мной они ведут, как им заблагорассудится, инстинктивно чувствуя мою слабину. Ну, чем им противостоять? По-Реймеру соблюдением стандартов, памяткой бригадира, способной расставить всё по своим местам. Французская водка eau-de-vie могла бы проще всего поправить дело. Приди я во время к шефу с водкой, поклонившись, так далеко бы дело не зашло. По мнению Юры организм сам вырабатывает спирт для поощрения.
– Нет, Юра, это давно утеряно. Сотворив спирт, человечество встроило в мозг проводок педали удовольствия, и мы по поводу и без повода нажимаем её. Контакт причины-следствия закончился. Прогресс исчез.
– Нужно пьянствовать с умом.
– Однако соблазн.
– Вернуться к природе вещей…
– С её-то каплями.
– Но выпить тебе с шефом сам бог велел.
– «Дал-взял» это, Юра. Пьем с теми, кого уважаем.
– И уважаем только покуда пьем.
– Ну, прямо тост. Грех за него не выпить. Так выпьем, Юра, и пусть нам завидует шеф. Мечтать – не пустое дело. Арабы в сказках мечтали о джине, и не напрасно – открыли нефть.
Мы с Юрой в берёзовой рощице за гаражами. Берёзы почтительно выстроились по сторонам. Мы рассуждаем с ним обо всем, хотя толку чуть.
– Я, Юра, вот чего не пойму. Отчего такая двойственность? Машка – близнец по гороскопу.
– И в этом суть. Близнецы – это два в одном. Откуда пошло? Влюбился Зевс в жену спартанского царя Леду. Взял её лебедем. От этой связи родились Диоскуры. Во всем у них двойственность: то живут на Олимпе, то под землёй. Сестра их Елена, красавица, из-за которой вся эта троянская история, посещает их и загораются огни Святого Эльма. Не хило.
– Ну, хорошо. Машка двойственна. Но у меня ни времени, ни желания разгадывать натуры.
– Извини. Женщины – не просты, а близнецы особенно…
– Эх, Юра, Юра.
А нет никакого Юры. Нет, и не было. Юра – мой друг только в моём воображении. И в этом смысле мне некому помочь. Я сам в ответе за всё. И если боль-тоска сделается невыносимой, я разом их оборву. Рядом железная дорога, и поезд, вылетающий на свет из тоннеля, не успеет затормозить.
Вечерами меня донимают звонки. Кричу: «Алло», не отвечает никто. В трубке одно дыхание. Может быть это – внимание ко мне или контроль умирающего: жив ещё?
Рядом с Сашкой и Машкой, как в квартире с дикими зверьми. Можно любоваться на них, пока они маленькие. А вырастут, слопают тебя, найдут момент. Вот теперь и шефа съели. Погорел на работе, бросил семью, и последним якорем стала ему старшая экономистка Наталья. Какая жена по счёту? Кажется, пятая.
А какая она ему? Последнее время швыряло его и вертело в бурных водоворотах, и якорем – спасительным или тянущим ко дну (покажет жизнь) стала для него Наталья. Но дело шефа живёт. Он породил себе подобных, терминаторов, жестоких и сильных в своей нынешней молодости. И странное дело, шеф исчез с делового горизонта, а я ещё держусь, как растение без корней на скальном участке земли, не теряю надежд и думаю о красоте.
Пришлось мне как-то спросить французов:
– Какая женщина красива для вас?
– Секретарь Обри.
Не может быть. Я видел ёё. Разве она красива? И о какой красоте может идти речь? Согласен, выглядит она пикантно и, возможно, с душой. А всё дело во мнении, и красота – формула договорённости? А есть ли формула вообще и кому она нужна? Все без неё действуют. Если она – идея, то нынче не для меня. Сегодня моя идея – выжить. Блажен, кто верует. И формула доступна тем, кто верит в неё.
А стоит ли бороться? Борьба сродни самоубийству. Все силы уходят на неё. И, скажем, завелись в речке пираньи и что? Не лезть больше в воду? Я лишь поднялся над миром, увидел больше, но лишился опоры и падаю в пустоту. Причём без возможности выжить – исчерпаны силы и нервы. Барахтаюсь. Остановиться нет сил, несёт.
И вдруг звонок. Грымов из ЦУПа:
– Есть вопрос.
Мы говорим только по делу. В полёте всякое случается и нужен совет. Не значит, что так поступят, но посоветуются. А в заключение Виктор говорит:
– Плюнь на всё и переходи к нам, в ЦУП.
И заколдованные замки рушатся. Свет клином не сошёлся. Возвращаюсь в реальный мир. Я выплыл, закончилась бесконечная фантасмагория.
– Какие наши годы? А место в ЦУПе всегда найдётся. Как говорят поляки о сердце женщины, в нём, как в трамвае, место ещё для одного всегда найдётся…
Мы продолжаем говорить, но горечи нет.
– Я подумаю.
Может минувшее было испытанием мне, и оно закончилось. На всё теперь я по-иному смотрю. «С высоты птичьего полёта». Как у космонавта, отлетело мирское очень далеко. А шеф? Исчез с нашего горизонта. Говорят, пристроил сына в Париже. Очень хорошо. Выходит, дело его живёт. Наряду с нашим делом бессмертна политика «дал-взял».
И воспоминанием прошлого для меня теперь чарующий голос Лаптева: «… букет цветов из Ниццы напомнил мне счастливые страницы минувших дней…».
