— О, — вторил ему другой. — Ты опасен для государства.
— Ты враг, враг, враг! — заорали они вместе и заулюлюкали.
Где-то не очень далеко паслись на не успевшей высохнуть земле овцы, блеяли, переговаривались между собой. Илейко их тоже не понимал.
— Ты раб, ты казак! — визжал один одержимый.
— Ты нарушитель законов! — поддерживал его другой.
— Гуще мажь, Гущин! — прокричали они хором.
Илейко все еще шел, прикидывая про себя, как бы так обойти этих двух бесноватых. То, что они одержимы нечистой силой, делалось ему совершенно ясно. Вот только было совершенно непонятно, что же можно было предпринять дальше.
А одержимые разошлись по дороге так, чтобы мимо них никак не пройти, не просочиться. Они делали угрожающие движения руками, словно пытались согнутыми в когти пальцами выковырять глаза. Не свои, конечно, а чьи-то другие в пределах досягаемости.
Илейко оглянулся на овец, словно ища в них поддержки, но шаг не сбавил. Сначала один, потом другой, бесноватые прыгнули на лива. Выглядели они при этом по-настоящему дико, нечеловеческая злоба исказила черты лиц, нечувствительная к боли плоть, словно, встопорщилась, как шкура на диком животном, да и сила, должно быть, у них была не та, коей похвалялись силачи в балаганах. Мощь, накопленная в тщедушных, телах готова была смести любого, кто оказался бы на пути.
Илейко принял на себя бросок, как подобает: ушел в сторону, потом — в другую. Теперь самое время праведным и ласковым словом успокоить разбушевавшихся типов, вот только что-то весь словарный запас неожиданно исчерпался. Вместо того чтобы принять все гуманные меры для успокоения не ведающих, что они творят, людей, лив приложился кулаком по лбу ближайшего к нему бесноватого. Тот уронил невесть как образовавшуюся в руке тонкую спицу, улетел по направлению к овцам и вспахал головой борозду в земле. Все бесы его покинули в один момент. Илейко заметил боковым зрением, как легион плоских безобразных силуэтов взмыл в поисках укрытия, но ничего подходящего, кроме как сбившихся в стадо животных, не обнаружил.
— Прочь, дьявольское отродье! — крикнул он, как команду отдал. Никакого проку от бесовского внедрения в мирных животных не было: умнее и злобнее овцы не станут, разве что перемрут в одночасье.
А, может, и не было никакой нечистой силы, несчастный человек испустил дух, а тот развеялся ветром — делов-то. Во всяком случае, перспектива постоянно натыкаться на врага рода человеческого Илейку не устраивала до безобразия. Так не принято у них в миру. Люди будут сторониться.
Второй же одержимый, узрев, что его коллега совершенно бездыханно лежит и не шевелится, решил про себя: "Хватит!". Как ни пытались бесы уговорить его повторить попытку и закусать щербатым ртом лива до смерти, инстинкт взял свое. Он припустил в сторону от овец и дороги с немыслимой скоростью, ловко перепрыгивая по пути встречающиеся кусты и канавы. Совсем скоро он скрылся из виду, наверно к городу Чернигову побежал.
Илейко пожал плечами и продолжил свой путь. Он никогда не считал себя специалистом по общению с людьми, тем более, такими нездоровыми. Если бы на него не напали, он бы себя никак не обнаружил, шел бы своей дорогой и никого не трогал. Он защищал себя, без разницы, от дикого зверя, врага, или полоумного человека — давать кому-то принести вред, все равно, что заниматься членовредительством. Больных трогать нельзя, что бы они там ни говорили и каких бы угроз ни выдвигали. Но если они переходили допустимую черту, значит, болезнь их мнимая и всего лишь — ширма, чтобы избежать ответственности за поступки.
У двух, обложенных дерном могильных холмов Илейко постоял, потупив голову. Он извинялся, что не был здесь раньше, что попал в передрягу на подходе к кладбищу, что мнится ему всякое, недоступное обычному человеческому взору, что в Тулоксе получил небольшой ожог ладони, удерживая беса за глотку. Извинения были по сути своей похожи на рассказ о последних событиях, или даже — на некую исповедь. Лив верил, что его предки слышат его и во многом соглашаются с ним. А самое главное — ему хотелось, чтобы душа деда была покойна: нет вины того за тяжкий недуг самого старшего внука.
Илейко и не заметил, что начал говорить вслух, шепотом, конечно, но тем не менее. Вокруг никого не было. Похоже, что бесноватые разогнали всех — и уже пришедших на кладбище, и тех, кто еще только шел. Ну да ладно, зато никто не отвлекает от мыслей.
— Я понимаю, что мое нынешнее положение очень далеко от того, чтобы испытывать умиротворение, — еле слышно произносил Илейко, положив руку на могильный крест. — Слишком много я упустил из того, что называется "жизнь среди людей". Зато мой взгляд не затуманен моим положением в обществе. Даже будучи парализованным, у меня завелось больше врагов, нежели друзей. Это не говорит о том, что хороших людей меньше. И, тем более что я — плохой человек. Это вообще ничего не говорит.
Потом он еще рассказывал, словно в то далекое время с Бусым. И так же, как тогда, его никто не перебивал.
Илейко сокрушался тому, что теперь, излечившись, придется ему избегать знакомых и соседей. Не по тому, что чем-то виноват перед ними, или, наоборот, они виноваты, а из-за опасности, что расскажут про него не тому человеку. Тот донесет до какого-нибудь стражника, или купца. И, в итоге, всплывет его подпись в грамоте, судя по которой — он казак до скончания века. Или пока не выкупится.
Разбираться никто не будет, не барское это дело. Любой человек, ставший государевым, никогда не будет думать ни о ком, кроме себя. Чем выше он взлетает, тем больше таких дум, которые уже мнятся государственными. Вся задача — это удержаться на добытом месте, обмануть, перехитрить конкурентов. Илейке представлялась картина, как самый главный правитель балансирует на бочке, лежащей на боку. Чтобы не упасть, ему помогают маленькие людишки, упирающие свои ручонки в покатые бочечные обводы. Кто сильнее толкает, кто слабее. Но равновесие от этого меняется. И приходится тому, что наверху, искать новую позу, чтоб не свалиться вниз. Он сучит ногами, бочка ходит туда-сюда и давит мелких людишек. Плевать на количество лепешек под бочкой, главное, чтобы не упасть самому.
Его мысли и рассуждения, вдруг, прервались, когда издалека к нему обратился внезапно появившийся со стороны деревни запыхавшийся парнишка.
— Дядя Илейко, — прокричал он. — Тебе уходить надо!
Илейко поманил его к себе, тот, еще больше запыхавшись от перепрыгивания могил, даже обессиленно сел на землю, когда оказался рядом.
— Там несколько человек старосту теребят, наказать тебя просят, — с трудом проговорил он.
— Это за что? — удивился Илейко.
— Говорят, человека ты убил, — сказал парнишка. — Меня отец послал, чтобы ты не возвращался в деревню, а шел к ламбушке (lampi — лесное озерцо, примечание автора) за большим озером. Ну, я покажу.
Илейко никогда не был склонен доверять досужим разговорам. Но глупость также не входила в число его недостатков. Поклонившись на прощанье могилам деда и бабушки, он, протянув руку, помог мальчугану подняться на ноги и кивнул: показывай дорогу.
Их путь лежал в ту же сторону, где скрылся буйнопомешанный. Оставалось только надеяться, что тот не приходится папашей такому славному парнишке. Вот была бы незадача!
Обогнув озеро, которое считалось большим, они по едва угадываемым тропинкам дошли до крошечной, если сравнивать с Ладогой, ламбушки. Здесь все сомнения в отцовстве мальчишки пропали. Одержимым поблизости и не пахло, зато выбор кандидатов на роль отца сузился до двух. Один был лошадью, к тому же смутно знакомой Илейке, а другой — его двоюродным братом. Как бы радостно не скалило крупные желтовато-серые зубы животное и не потряхивало своей гривой, но степень родства с человеком у нее была минимальна.
— Ты уж извини, что так получилось, — сразу сказал брат, имя которого как-то вылетело из головы. — Есть люди, которые, как бы, и не люди.
Лошадь в подтверждение истины всхрапнула и потрясла головой.
Илейко молчал, хотя понимал всю щекотливость момента: его выставляют вон.
Брат, не слыша никаких ответных реплик, продолжил:
— Эти люди бьются за всякую ерунду: справедливость, равенство, братство и прочее. Им, гадам, процесс важен. Вот шлепнул ты Леонтия-законника — народ перекреститься должен. Но нет — побежали жаловаться. Судить чужака хотят. А был бы ты, положим, слэйвин, то никто и пикнуть бы не посмел. Они в почете у властей, эти безродные выродки. И откуда только у нас берутся!
— Кто такой этот Леонтий-законник? — осторожно поинтересовался лив.
— Да дурачок местный, — махнул рукой брат. — Был когда-то при суде, важничал, мзду брал — все, как положено. Ненавидели его в округе крепко. Да тому это было за радость, думал, поди, что так будет продолжаться всегда. Но однажды что-то с ним случилось не того. Сначала никто и не понял. Заговаривается, ругается бранно, бросается на людей. Потом за собой следить перестал, запаршивел, принялся по округе ходить и народ стращать. У него это здорово получалось. Боялись с ним связываться. Тут-то масть ему и повалила.
