и неподвижное тело серба-артиллериста. Это был его первый и последний выстрел в бою за свободу отечества. Кравчинский хотел подбежать к мертвому, но живые, которые сражались, не ждали, они требовали огня, и он, откидывая обкуренные пороховым дымом, лезшие в глаза волосы, стрелял и стрелял, будто в этих выстрелах был весь смысл его жизни...
Они начали отступать. Группы прикрытия сдерживали натиск ошалевших от предчувствия победы турок, а основные силы поднимались все выше и выше. Проходя мимо блокгауза, Кравчинский остановился. Серб лежал на спине, двумя руками поддерживал распоротый живот. «Живио юнаци соколови...» Сергей подозвал артиллеристов, они положили мертвого в неглубокую, образовавшуюся от взрыва воронку и завалили камнями. Еще одна безымянная могила... Сколько их на славянской земле! Праведных и неправедных, видимых и невидимых. Наверное, если бы собрать все могилы вместе, выросли бы горы. И, может быть, не ниже этих...
Сергей размеренно шел по твердой, уже прогретой солнцем тропинке, мелкие камешки, выскальзывая из-под ног, стремительно неслись вниз, где еще дрались друзья, где еще был Пеко. Странно — он совершенно спокоен. Поражение не вызвало в нем ни тревоги, ни возбуждения, тем более — отчаяния, словно он ждал, предвидел эту неудачу. Только одно — тоска. Щемящая, она разлилась в груди и жгла, подбиралась к сердцу. Было жаль павших, напрасно пролитой крови, усилий... Впрочем, напрасных ли жертв, напрасных ли усилий? Ничто в мире не исчезает бесследно. Голос погибших будет звучать среди живых, будет звать к мести, кровь раненых напоит новые всходы, заставит сильнее биться сердца будущих бойцов.
Подниматься становилось все труднее, гора была слишком крутой. Бой уже утих, Пеко с уцелевшими воинами догнал их, шагал хмурый, подавленный. Это совсем не шло к его прежнему воинственному виду, к его молодости и красоте. Недавно белая — стиранная матерью или любимой сербиянкой, — сорочка на правом плече была разорвана, окровавлена, руки в ссадинах, на скулах сочились кровоподтеки, и только в глазах, когда смотрел вокруг, оглядывая остатки своей вольницы, — только в них еще пламенели непокоренность, отвага, злость и жажда мести.
Артиллеристы, несшие единственный уцелевший и еще не остывший ствол, остановились, опустили на землю тяжкую ношу, прислонили к выступу скалы.
— Оставьте, — коротко приказал Пеко.
Воины быстро нашли ложбину, положили ствол, прикрыли хворостом. Они словно ждали этой команды, исполнили ее без единого слова, лишь вздохнув с облегчением. Все понимали, что это безысходность, что бросать орудие — чрезвычайный случай и что вряд ли они раздобудут другое, однако условия диктовали, и никто не стал жалеть этот не нужный теперь груз, осложнявший их движение.
Освободившиеся от пушки горцы пошли дальше, взбирались выше, вдруг Сергей почувствовал, что силы покидают его, — сказалась неприспособленность к высоте, к передвижению по крутым подъемам и спускам.
— Устал? — подойдя к нему, спросил Пеко. — Спасибо, друг Шорго, ты сделал все, что мог. — Он взял Сергея под руку, пытаясь помочь ему.
Так они шли — долго, молча, каждый думая свою горькую думу.
VI
Кравчинский встретил Сажина недели через три в штабе Любибратича. Росс не бросился его обнимать, поздоровался сдержанно, сухо, будто расстались они не полтора месяца тому назад, а всего лишь позавчера, словно не лежали между ними десятки смертей, не было горечи поражения и смертельных опасностей.
— Ты как хочешь, а я здесь не собираюсь оставаться, — сказал Сажин. — Это не восстание, не война, чертовщина какая-то, и ничего более. Быть свидетелем этого не лучшее, чем мы с тобой могли бы заняться.
— Что же ты предлагаешь?
— Уезжать отсюда.
— Куда?
— Ну, об этом спроси сам у себя. У меня один путь — в Лугано. Хочешь — поедем вместе, по дороге навестим Бакунина.
Наступила осень, в горах с каждым днем становилось холоднее, кампания сворачивалась. О свертывании военных действий им сказали в штабе, хотя они и сами хорошо это видели. Больше здесь и в самом деле им нечем было заниматься. Повстанцы понемногу расходятся, остаются лишь отдельные регулярные или подобные им постоянно действующие небольшие отряды, возможности которых весьма ограниченны. А увидеть Бакунина Сергей мечтал давно. Да еще с таким легендарным попутчиком!
Кравчинский согласился. Как ни грустно было расставаться с Любибратичем и Пеко, с многими сербскими друзьями, с которыми делил он и радость, и горе, и опасности, все же рано или поздно эта разлука должна была состояться. Он делал и сделал все, что мог сделать в этих условиях, никто из друзей не станет попрекать его. Теперь появилась возможность все обдумать, обмозговать, взять самое ценное из этого опыта, чтобы встретить подготовленным грядущие битвы с царскими сатрапами. Он увидится с друзьями в Париже, в Швейцарии — они ждут его. Ждет Россия, ждет Англия. Пора вырабатывать план общих согласованных действий. Вопрос свержения деспотизма, освобождения из-под ига тирании не снят ни с повестки дня, ни с их плеч. Они честно должны делать то, что определено их призванием, их революционной судьбой. Они будут звать к борьбе на Днепре, на Урале, в Сибири и на Волге, в больших городах и в селах — всюду, где есть рабочие и землепашцы.
Итак — решено ехать. Встреча с Бакуниным наверняка поможет в осуществлении мечты. А тем временем он напишет Лаврову, поделится с ним впечатлениями.
Возвращались через Северную Италию. Венецианско-Ломбардская низменность утопала в густой зелени лугов и небольших лесов, среди которых вились, поблескивая спокойными плесами, полноводные реки. Очевидно, в горах, где были их истоки, уже начинались осенние дожди, и реки бурлили, кое-где даже выходя из берегов.
Арман молчал. Его настроение, омраченное неудавшейся миссией к повстанцам, не улучшилось и с переездом границы. Сергей несколько раз пытался развлечь друга, растормошить, вызвать на разговор, но это ему не удавалось, может быть, потому, что и сам нес в душе тяжелую неудовлетворенность. Днем из вагонного окна он мечтательно смотрел вдаль, где проплывали городки и города, большие и малые села. Изредка друзья перебрасывались фразами, после чего надолго смолкали. А ночью, вернее, как только спускались сумерки, укладывались спать. По-видимому, это была реакция на усталость после суровых, бурных дней, упадок сил после невероятного нервного и физического напряжения...
За Миланом, в отрогах Бергамских Альп, похолодало. Низко над склонами гор, наплывая на них, висели тяжелые тучи, сеяли морось.
