Глаза всех присутствующих были устремлены к трону. Аттолия сидела на нем одна. Место рядом ней, неизменно занятое в течение нескольких предыдущих месяцев, опустело, но никто не замечал этого, потому что внимание всех людей было сосредоточено исключительно на царице.
Она посмотрела на стоящих перед ней мужчин. Только Телеус имел право говорить от их имени. Он огляделся, как человек, который колеблется, прежде чем выбрать свой путь. Затем он поднял лицо к царице.
— Oxe Harbrea Sacrus Vax Dragga Onus Savonus Sophos At Ere.
Внезапный порыв ветра ворвался в открытые окна и задул часть огней на люстрах, в зале стало темнее. В колеблющемся свете свечей царица, казалось, вспыхнула от ярости, готовая разгореться вместе с ними, как пламя, одновременно неподвижное и всегда готовое к взрыву. Ткань платья на коленях слегка сморщилась, когда держащие ее руки сжались в кулаки. Костис вздохнул, пытаясь втянуть в себя глоток внезапно затвердевшего воздуха.
— Что? — спросила царица, словно интересуясь, хватит ли у Телеуса смелости повторить свои слова.
— В нашей беде мы взываем к Великой Богине в ее мудрости и милости, — сказал Телеус на простонародном.
— «Ere» переводится не как милость, а как любовь. Безжалостная любовь, Телеус. Великой Богине из Эддиса не знакомо милосердие.
— Моя царица… — начал Телеус.
— Ваше Величество! — прорычала Аттолия.
Все в зале отпрянули на шаг назад, за исключением Телеуса.
— Нет, — сказал он. — Релиус был прав, а я ошибался. Вы моя царица. Даже если вы прикажете снести мне голову с плеч или повесить на стене дворца, до моего последнего вздоха, до последнего удара сердца, вы останетесь моей царицей. То, что я не смог хорошо послужить вам, не умаляет ни моей любви к вам, ни моей преданности.
— И все же ты предпочитаешь его милость моей справедливости.
Она имела в виду царя. Она знала, от кого исходит это послание.
— Нет, — Телеус тупо покачал головой и в мольбе протянул к ней руки. — Я только… — но она прервала его.
— Тогда я уступаю. Освободить его. — она кивнула тюремщикам. — Освободить их всех.
Потом она поднялась с трона и бросилась к дверям, оставив за спиной служанок и охранников, оцепеневших, пораженных силой ее гнева.
Стражники у двери пришли в легкое смятение, не зная, может ли царица покинуть тронный зал без своей свиты.
— Откройте дверь! — крикнула она, и солдаты стремительно повиновались.
Она бурей пронеслась под аркой и скрылась за пределами зала. Ее женщины и гвардейцы ожили и бросились вслед за ней. Единственным раздавшимся в тишине звуком был звон упавших на пол цепей, после чего придворные, вдруг вспомнив о своих срочных делах, как вода из разбитого кувшина, начали просачиваться прочь из зала через все двери, за исключением той, через которую удалилась царица.
* * *
Костис, зажатый в толпе, развернулся и тоже поспешил убраться восвояси. Ни в битве при Тегмисе, ни даже в саду с убийцами ему не довелось испытать такого беспредельного ужаса. Царица пронеслась мимо него так близко, что его коснулась волна горячего воздуха, и если бы она повернула голову, хоть немного, и встретилась с ним взглядом, его испепелило бы на месте, настолько могучим был ее гнев.
Не останавливаясь и не говоря никому ни слова, он, как барсук, устремился к своей норе. Он поспешил вдоль коридора казармы и юркнул в узкий дверной проем своей квартиры. Затем он бросился на кровать, прижался спиной к стене и подтянул колени к груди, как в детстве, когда боялся страшилищ в темном углу. Потом он крепче обхватил колени и через некоторое время зевнул. В казарме стояла мертвая тишина. Звук случайных шагов в коридоре и во дворе, но ничего из ряда вон выходящего. Ни криков, ни звона оружия, ни топота ног отряда, спешащего арестовать одного маленького непослушного гвардейца. Костис снова зевнул. Он не спал всю ночь. Он приложил голову к стене и заснул сидя.
Голод и ноющая боль в затекших мышцах разбудила его несколько часов спустя. Болезненно морщась, он потянулся и решил, что ему все равно придется либо покинуть комнату либо умереть с голоду. Кроме того, ему нужно было проверить расписание дежурств. Официально он все еще наслаждался трехдневным отпуском, предназначавшимся для охоты с Аристогетоном, но, возможно, из-за чрезвычайной ситуации, график изменили, и раз его не арестовали, то ему надлежало нести службу. Может быть, его участие в трагедии, разыгравшейся в тронном зале, на некоторое время упустили из виду и забудут в будущем? Ему оставалось только надеяться. Он пошел в столовую.
Там было почти пусто. Несколько небольших компаний, близко склонив головы друг к другу, говорили вполголоса, создавая тихое гудение. Костис отрезал себе ломоть хлеба и сыра, насыпал полную плошку оливок и зачерпнул миску тушеного мяса. Он положил хлеб на рагу, сыр на хлеб и аккуратно водрузил чашку с оливками на вершину этого сооружения, освободив вторую руку для кружки разбавленного вина. Он сел в одиночестве в сторонке, но прежде, чем успел прикоснуться к еде, был окружен товарищами.
— Есть новости? — спросили мужчины, усаживаясь на скамье по обе стороны от него.
— Я с рассвета сидел у себя в комнате, — сказал Костис.
— Тогда у нас есть новости для тебя, — ответил кто-то.
— Наверное, я их знаю. Телеус и остальные освобождены.
— Ты там был?
— Ты не был на дежурстве?
— Я был в толпе.
— Ай, глупая затея. Тебе нечего было там делать.
— Это точно, — согласился Костис. — Больше я такого не повторю.
— Значит, ты вернулся к себе? И ничего больше не слышал?
— А что еще было? — осторожно спросил Костис.
— О драке между царем и царицей.
Костис поставил кружку. Торжественным шепотом ему передали эту новость.
* * *
Царица прямо из тронного зала отправилась в апартаменты царя.
— Я хочу видеть моего господина Аттолиса, — сердито сказала она.
Никогда прежде она не обращалась к нему этим официальным именем.
— Я здесь, — ответил он, выходя к двери в ночной рубашке и халате, помятый и бледный, но решительный.
Он ждал ее. Царь прислонился к дверному косяку, в то время как его перепуганные слуги разлетелись по углам, как пучки соломы при первом порыве бури.
Царица набросилась на него, а он отвечал сначала спокойно, а потом со все большим раздражением.
— Ты позволишь мне наказать хоть одного преступника? — кричала Аттолия. — С чего ты вдруг так полюбил Телеуса, что стремишься сохранить его жизнь любой ценой?
— Я только попросил тебя пересмотреть твое решение.
— Там нечего пересматривать!
— Ты знаешь, почему он нужен мне.
— Не так уж и нужен, — заявила она категорично.
Царь проигнорировал ее категоричность.
— Сейчас больше чем когда-либо, — настаивал он.
— Он провинился.
— Это не совсем его вина!
— Значит, ты собираешься отменять мои решения? — Аттолия словно предлагала ему пойти на риск.
— Ты сказала, что я могу, — решительно ответил Евгенидис.
Он зашел слишком далеко, и царица замахнулась на него. Царь не пытался избежать удара. Его голова резко откинулась назад, и он ударился виском о дверной косяк. Он пошатнулся, но удержался на ногах. К тому времени, когда он открыл глаза, она уже подошла к дверям, а затем исчезла.
Прежде чем его слуги вышли из оцепенения, царь вошел к себе в спальню и закрыл дверь. Она захлопнулась с треском, похожим на выстрел из пистоля, и они услышали, как поворачивается ключ в дверном замке.
Сеанус попытался отпустить язвительный комментарий, но его острота притупилась о неожиданно пробудившуюся симпатию к царю.
— Вчера я подумал, что она его любит, — жалобно сказал Филологос.
— Я тоже. И что он любит ее, — подхватил кто-то еще.
— А теперь…
— А теперь я думаю, — сказал Иларион, прерывая дальнейшие рассуждения, — что нам всем незачем толкаться здесь, как прошлой ночью, и некоторые из нас могут лечь в постель.
Он положил руку на плечо Филологосу и подтолкнул его к двери небольшой комнаты за царской гардеробной, которую использовали как спальню для находящихся на дежурстве придворных.
— Кто знает, может быть, проснувшись, ты обнаружишь, что мир перевернулся еще раз?
Он оглядел остальных слуг, находящихся в комнате, как бы предупреждая, что обращается не только к Филологосу:
— Помните, что любовь царей и цариц непостижима для нас, простых смертных.
Если кто-нибудь и заметил, что он назвал вора из Эддиса царем, то предпочел ничего не говорить.
* * *
— Она не любила его, — сказал охранник справа от Костиса. В его голосе звучало облегчение. — Это был обман.
Прежде чем Костис успел возразить, человек слева от него сказал:
