ней, ранит её и кричит. Бессмысленное, жестокое самоистязание, ещё более суровое, чем причинённое кем-либо другим, наносящее куда более тяжёлые раны, оставляющее куда более глубокие шрамы. Мучительное… мучительное.. Кажется, оно может быть бесконечным. Кажется, оно может привести к концу жизни того, кто им себя мучает..
Но вот загадка- отвергающий всякую возможность излечиться собственной нежностью, человек ищет её в других людях, ищет безрассудно, на ощупь, в спешке, чтобы поскорее принять её, как лекарство, чтобы унять боль, чтобы остановить саморазрушение, а найдя, раскрывает перед ней всю душу, всю нараспашку, не скрывая ни одного её угла.
Так цветок распускает свой бутон, чтобы впитать свет солнца. Так птица расправляет крылья в полёте, вбирая небо. Так затворник, после долгих лет заточения увидев свободу, стремится к ней всей своей душой.
И тогда происходит чудо. Истязатель опускает руки. Огонь его ярости потухает; его раны затягиваются.
Нежность одного человека спасает другого…
Марчелло нарочно прервал свою мысль. Он понимал, что, когда Кьяра прочла последние слова с последней страницы книги, история закончилась. Автор завершил рассказ о судьбе своего героя и, казалось бы, он был исчерпывающим. Однако разум попугая не принимал этого и уже рисовал продолжение, очерчивая формы сюжетов, впрыскивая в них цвета, оживляя их чувствами. Фантазия его была какаду неподвластна. Разум сам выплетал из неё будущее для завершённой истории, и попугай не мог остановить его; мог лишь прервать мысли, которыми тот рисовал выдуманные картины, и делал это, потому что боялся узнать, какими они могли быть.
Весь в напряжении Марчелло сидел, не сводя взгляда с Кьяры и Луки. На их лицах играли эмоции, губы их шевелились, они говорили, а какаду, сосредоточенный на внутреннем противостоянии, ничего не слышал. В комнате, нарастая, звенела тишина. Создавая её, попугай так этому отдался, что стал как неживой, как искусственный, он стал точно игрушка, набитая соломой и пригвождённая к жёрдочке; неподвижная игрушка посреди немой тишины.
Сколько времени Марчелло смог бы провести в этом напряжении? Минуты, часы? Сумел бы он долго удерживать разрастающуюся в нём мысль? Хватило бы ему сил, чтобы бороться с упорным требованием разума- продемонстрировать то, что он выплел?
Там, за нежным осенним утром… за нежным осенним днём.. Какие дни были следом за ним?..
Попугай так никогда и не узнал об этом. Когда Кьяра, поднявшись, поставила книгу обратно в шкаф и затворила за ней стеклянную дверцу, Марчелло вышел из оцепенения. Что-то в нём переключилось, что-то заставило разум отступиться от идеи строить будущее книжной истории.
– Скоро здесь ничего не останется,– прорезал тишину голос Кьяры.
Лука обнял её за плечо, прижал к себе, и они вышли из комнаты.
«Здесь ничего не останется,– шепотом прозвучало в голове какаду,– Ничего не останется».
Его глаза оживились. На их масляно-чёрной поверхности отразилась незакрытая дверь, затем шкаф с книгами, канапе, кляксы картин, оконная рама и сиреневые гроздья глицинии в бликах стекла.
Не останется ничего? Не останется ни картин, ни шкафов, ни канапе, ни книг? Цветов тоже не останется? Всё это увезут куда-то далеко, в новый дом, в новую комнату, в новую жизнь. А если понадобится и обои сорвут со стен, все до последнего клочка, и увезут. Здесь ничего не останется…Совсем ничего.
Из воспоминаний какаду прозрачной дымкой выплыли резные листья монстеры и лицо Симоны. Сердце его сжалось. А он, Марчелло, где останется он? Где будет стоять его клетка, когда здесь ничего не останется? На подоконнике опустевшей комнаты с голым бетоном стен? На стойке в комнате с черепаховым шкафом и пыльным именным креслом?
Возможно, что в заботах о скором отъезде никто и не подумал, где попугаю продолжать его заточение. Может никто и не вспоминал о нём. Может никто и не вспомнит?
Если держать в памяти каждую из домашних вещей и целые полчища тарелок, то об одиноком какаду нетрудно случайно забыть. Он ведь ничего не требует, не издаёт ни звука. Значит, может случиться, что о нём забудут.. И он не станет о себе напоминать… Только бы не закрыли окно!
На улице пронзительно залаяла собака. Марчелло обернулся и посмотрел вниз.
Белый вольпино мчался по тротуару вдоль фонарных столбов, лавируя на бегу между прохожими. С визгом ворвавшись в открытую дверь дома, он ринулся вверх по лестнице, оглашая площадки парадной громким лаем. Затем он вбежал в квартиру старушки, в комнату с пустым креслом, в кухню, опять бежал в парадную, вновь возвращался, и всё продолжал лаять.
Каждый, кто был в доме и на улице слышал призывный голос пса, но тот, кого он звал не мог ни услышать его, ни ответить.
Вольпино этого не знал. Не смолкая, он сделал ещё один круг по квартире, выскочил на лестницу, стремглав поднялся по ней на пятый этаж, потом так же стремительно спустился на первый, выбежал на улицу, остановился и замолчал.
Запаха старушки не было в воздухе. Ею ещё пахли лестница, перила парадной и всё внутри квартиры. Невидимой ласковой рукой этот запах потрепал пса за ухом, когда тот проскочил в дверной лаз, и утешая, гладил его, когда он метался по комнатам в бессмысленном поиске. Квартира хранила его, заключенный в платьях на вешалках шкафов, в ковриках, в постельном белье, посуде, пульте от телевизора, в кресле, во всём, чего касалась хозяйка, во всём, что она любила. Прежде эти предметы несли на себе запах их обладательницы, как признак принадлежности к ней, постоянный и живой, а теперь он стал её следами, ещё не стёртыми, ещё ясно выраженными, уловимыми, и всё- таки лишь следами, медленно, но неминуемо исчезающими.
В воздухе улицы их уже не было. Дождь смыл их с порога дома и с тротуаров, смыл их с мостовой.
Во взгляде замершего вольпино дрожала тревожность. Он был собакой, которым люди, по-обыкновению, не сообщают о происходящем. Никто не делится с домашними животными радостями и не подбирает слов, чтобы рассказать им о случившейся беде. Люди не считают нужным объясняться с животными, с уверенностью полагая, что у них недостаточно понимания и нет чувств, чтобы испытывать счастье или горе.
Вольпино был собакой. Никто не сказал ему о смерти хозяйки. Никто ничего ему не объяснил. Из воздуха, пронизанного чужими ему запахами, исчез единственный родной. Стираемые сотнями чужих следов, следы любимой хозяйки таяли, а те из них, которые ещё остались, были не такими, как всегда, были остывающими, близкими к прошлому.
Словами можно сказать правду, словами можно обмануть. Можно не потратить ни слова, чтобы не объясняться с оставшимся в одиночестве псом. Однако животный нюх передаёт больше, чем тысяча слов. Он не способен обманывать, как не способен умягчать остроту того, о чём сообщает.
Тревога в глазах вольпино
