— К сожалению, они просят больше не присылать тебя на фабрику. Здесь уж я ничего не могу поделать, — заявил нам Крис.
— А почему? — поинтересовался земляк.
— Она ничего не сказала о сегодняшнем конфликте, а лишь передала пожелание вашего непосредственного бригадира, которой, полностью доверяет. Бригадир сказала, что пользы от него мало, и ей надоело делать замечания… Сергей, ты это не говори ему.
— Почему? — он же хотел всё выяснить.
Я передал земляку ответ начальника смены. Он сник. Крис это заметил.
— Сергей, ты так ему и сказал?
— Да. Разве не лучше знать, как оно есть?
— Не всегда.
— Я обещал ему лишь переводить.
— Понятно. Ребята, в этой ситуации изменить я ничего не смогу. Обещаю лишь просигналить, как только появится какая-нибудь работёнка, — подсластил он горькую пилюлю.
Возникла пауза сочувствия и растерянности. Я тоже молчал, воздерживаясь от проявления какой-либо инициативы. На этот момент я уже хорошо знал, как оценивали мои потуги в решении чужих проблем. Чем больше моих услужливых «А не могли бы вы?» «А не поможете ли вы?» «А как нам?» «Мы очень хотеть бы…», тем чаще и доступней мне дают понять, какой я мудак, растрачивающий себя на всякую чушь.
Пауза затянулась.
— Какие-нибудь ещё вопросы? — спросил я земляка.
— У меня нет, — неуверенно ответил он.
— У меня — тем более.
Я во второй раз за день распрощался с Крисом, и он снова пожелал удачи.
Вечером, когда все собрались дома, атмосфера нашего общего жилища наполнилась вопросами. Людмила с Оксаной, уставшие от скитаний и безденежья, не скрывали свою озабоченность и боязнь потерять эту банановую работёнку. Они расспрашивали меня лишь о том, что Крис сказал о них, да как насчёт освобождения от подоходного налога? Девушки вцепились в конвейер мёртвой хваткой, и не желали слышать ни о каких увольнениях и переездах. Мой земляк, оказавшись в состоянии растерянности, стал более активно напоминать Аркадию об его замыслах в направлении некой цветочной фермы. Николай по-украински советовал им поехать туда и всё хорошенько разузнать. Выражал готовность присоединиться к ним, если оно того будет стоить. Ну а пока оставаться здесь и работать на фабрике. Сергей отмалчивался, лишь изредка вставлял свои ворчливые замечания о том, что сами виноваты, нехрен было выпендриваться и, что теперь бригадир будет всех нас пасти и придираться. Якобы, он уже почуял таковое отношение к ним во второй половине рабочего дня.
Как только представилась возможность, он пригласил меня выйти прогуляться. На улице он ругал, на чём свет стоит, моего земляка и Аркадия, которые, якобы, делали всё, чтобы нарваться на увольнение. Призывал меня звонить той Людмиле из адвокатской конторы, хотя, толком не мог сказать, о чём я должен её спрашивать. Я предлагал продолжать работать, пока дают, и не дёргаться. Хотя, на душе стало как-то неспокойно. Пребывая в таком окружении, немудрено не только работу потерять, а и вообще оказаться депортированным. Если банановая работа прикроется, то даже при всех моих добрых отношениях с Крисом и его агентством, трудоустройство на новое место повлечёт вопрос о визе и загонит меня в глухой островной тупик.
Случайный совет Саши-беженца сдаться миграционным властям, обретал всё более реальные формы и содержание. Мрачная перспектива оказаться без работы с просроченной визой в украинском паспорте, подтолкнула меня к звонку Людмиле.
Наш первый телефонный разговор с ней, был по-деловому коротким. Мои ссылки на некого Александра из Лютона не вызвали у неё никакой реакции. По её секретарской интонации я понял, что таких «Александров» через неё проходит много и она едва ли помнит всех. Я коротко изложил суть дела, и Людмила предложила встретиться в офисе, где и обсудить всё при встрече. Назначила нам день и время, продиктовала адрес, название станции метро, пожелала удачи и повесила трубку.
Из этого короткого контакта я мог сделать лишь один вывод, — контора работает и берётся за всё, на чём можно заработать. Мне показалось, что говорить с Людмилой, о нашем безнадёжном деле, можно вполне открыто. Меня несколько обнадёжила обещанная встреча, на которой представится возможность обсудить свою тупиковую ситуацию, с человеком, занимающимся подобными вопросами профессионально. Это была некая спасительная соломинка, за которую можно ухватиться в случае развала отношений с фабрикой. Сергей уверенно предвидел наше скорое увольнение и винил в этом Аркадия и моего земляка. Я рассеянно слушал его мрачные прогнозы и планы скорой сдачи миграционным службам, а сам пытался вспомнить, где эта станция метро «Семи Сестёр» (Seven Sisters) на линии Виктория, мимо которой я проезжал много раз, но никогда не выходил. Заглянув в карту, я нашёл это место в трёх остановках от конечной станции Волтомстоу (Walthamstow), где останавливался в свои первые два дня в Лондоне. Думал: представляться ли миграционным службам под своим именем, или изменить всё?
Последующие рабочие дни на фабрике проходили действительно в атмосфере повышенного напряжения и внимания к нам. Нетрудно было заметить осторожность, с которой сторонились от нас работники, ранее охотно общавшиеся с нами. По отдельным производственным замечаниям бригадира я сделал вывод, что она уделяет повышенное внимание именно к нам: Аркадию, Сергею и мне. Как мне казалось, она подозревала нас в негативно-пренебрежительном отношении к ней — начальнику конвейера. Её настороженность усугублялась комплексом, от которого, вероятно, не свободен ни один африканец, живущий среди европейцев. Масла, в этот постоянно тлеющий очаг сомнений, подливал и наш, непонятный для неё язык, и порой действительно неуважительное поведение Аркадия. Не знаю, что она думала относительно меня, но свои замечания по поводу допущенных производственных огрехов, высказывала мне с заметно повышенной стервозностью. Я невольно анализировал своё поведение на работе и не мог припомнить каких-либо грубых ошибок или проявлений неуважения по отношению к ней.
Природа пошутила над ней, наделив её особенно чёрной кожей и внешними формами, наглядно иллюстрирующими причастность человека к обезьяне. Она невольно напоминала нам дрессированную обезьянку, наряженную в человеческую одёжку. Её регулярные, монотонные окрики, призывающие работников ускорить темп или прекратить разговоры, не воспринимались нами всерьёз, а часто даже и веселили. Этого она не могла не заметить. Тем более что до недавнего, Аркадий со своим напарником просто демонстрировали своё неуважение к этой работе и её замечаниям. Я понял, что наша компания ей не по нутру, мы стали источником её неуверенности и сомнений, и она присматривалась, как бы избавиться от нас без ущерба для производственного процесса. По-человечески я понимал её. Если бы она сделала попытку поговорить со мной, я бы успокоил её, почти искренне заявив о желании совершенствовать навыки упаковщика бананов и об уважении к ней, как человеку и бригадиру. Однако никаких шагов навстречу она не предпринимала, но всё более проявляла подозрительность к нам. Глухонемое старание и послушание Людмилы и Оксаны, похоже, пришлось ей по душе, и девушки благополучно влились в конвейерный поток. Возможно, тому способствовал и тот факт, что они по документам были представлены как польки, и свободно общались с польскими работниками на их птичьем языке. Чем больше я убеждался в том, что мне клеят ярлык совка-изгоя, тем менее хотелось проявлять своё уважение к этому вынужденному не умственному труду и завезенной из Африки, дрессированной регулировщице конвейера.
Чутьё Сергея, к сожалению, оказалось верным: с нас не спускали насторожившийся африканский глаз. Прав он, пожалуй, был и в том, что такое отношение к себе мы заслужили лишь тем, что нас приобщили к компании Аркадия и уволенного земляка.
Сергей только начал здесь трудиться, и работа, не требовавшая знаний языка и умственного напряжения, вполне устраивала его. С Аркадием же, его объединяло лишь гражданство, язык и вынужденное общее жилище. Сергей расстался бы с ним при первой же возможности. Но бригадир ничего этого не знала и по своей темноте причислила и его к числу нежелательных, непослушных русских парней, которые осложняли её ответственную, руководящую работу. Но главной причиной бригадирской полу осознанной неприязни к нам, как мне думалось, послужило наше очевидное отличие от основной массы работников. Ей комфортней управлять работниками, глубоко осознающими свою социальную ущербность в чужой стране и искренне благодарными за предоставленную им возможность работать и получать за это аж 3.6 фунта за час и килограмм бананов каждую неделю. Вероятно, она не разглядела в нас этих качеств… И напряглась.
Пока бригадир управляла конвейером, бдительно следила за нашим поведением и качеством упаковки продукта, я тайно просчитывал и сопоставлял рабочее расписание, день назначенного визита адвокатской конторы, оплаченные дни за жильё, хилые трудовые сбережения и легенду будущего полит беженца. Мысленно я уже смирился с обстоятельствами и был готов избавить смутившегося бригадира от моего трудового участия. Насильно мил не будешь. Особенно, если твой непосредственный начальник — ярко выраженный продукт колониального воспитания с африканскими комплексами, а подчинённый — субъект, приблудившийся к банановому конвейеру из страны, где он в детстве всем обещал стать космонавтом…
