Царь и бояре ответили ему низким, смиренным поклоном.
- Помните, крепостей пока не осаждать, промышлять врага в поле. Делайте не то, чего хотят ливонские князи. Не щадите врага! Пускай устрашатся, восплачутся и потеряют надежды. Ратуйте во славу России, детей и внуков наших!
Воеводы слушали царя, склонив головы.
После того в палату вошли рынды в белоснежных обшитых серебром кафтанах, как на подбор - красавцы-юноши. В руках у каждого было знамя.
Началась церемония вручения, знамен полковым воеводам. Каждый воевода, принимая знамя, целовал руку царю и угол полотнища у знамени, а затем вместе со знаменем подходил к митрополиту под благословение.
Над Москвою расплывался грозным гудом мощный благовест соборных кремлевских колоколов.
XII
Герасим, посаженный на землю у ливонского рубежа, быстро обжился там, стал своим человеком.
Вдоль ливонской границы немало разверстано было засечной стражи, переброшенной с южных окраин государства. Зорко охранялись рубежи Московского государства не только от татар по берегам Оки, но и от Литвы, Ливонии и Швеции. Больше всего было рассеяно здесь боярских детей и дворян, вновь испомещенных и щедро одаренных царем, чтобы верно служили.
Именитый воевода, князь Василий Путятин, был назначен головою пограничников.
"Украинной" знати многое было не по нутру. Ведь здесь приобретался почет только "за усторожливую службу": превыше всего ставилась сторожевая "справность", а родовое превосходство не пользовалось здесь установившимся почетом.
Земли, полученные дворянами за военную доблесть, тут почитались достойнее родовых земель.
И многие природные вельможи вздыхали, что по милости батюшки-царя на высшие должности поднимались люди военными и сторожевыми заслугами, а не родом.
Герасиму нарезали участок земли в двадцать пять четей.
На рубеже не опасались того, чтобы "не смешать знатных с поповыми и мужичьими детьми, и холопами боярскими, и слугами монастырскими", однако, кто познатнее, все-таки норовил держаться в стороне от незнатных, неродовитых станичников, которых звали "севрюками".
Староста того участка засеки, куда был посажен Герасим, сын боярский Еремей Еремеев, оказался тоже человеком простым, из захудалых дворян. Со всеми умел ладить и ко всем у него находилось доброе слово. Раньше он тоже служил кем-то при царском дворе.
Посланный Иваном Васильевичем для смотра "украинной" службы князь Енгалычев у многих за "худую службу" на засеках земельные оклады "убавливал", а в Еремеевской станице многим "прибавливал".
Один дворянин пожаловался Енгалычеву, что-де его брат службою равен, а получает больше, что он беден оттого. Енгалычев произвел следствие. Выяснилось: брат этого дворянина охраняет рубежи ревностнее, чем жалобщик.
Енгалычев заявил при всем станичном сходе:
- Великий государь Иван Васильевич не за бедность верстает дворян землею, а за доблесть в государевой службе. Бедняки пускай просят милостыню, а служилые люди добывают себе благоусердием. А коли ты еще пожалуешься, то мы вовсе спишем твою землю на государя.
Луна серебрила большое поле и рощу на холме. Герасим точил копье. Привязанные к частоколу кони дремали, низко опустив головы. Мягкая, темная, полуснежная ночь клонила и самого Герасима ко сну. В теплом стеганом тегиляе да в кольчуге поверх него - словно на пуховой постели.
Догорали последние сучья в костре. Граненый наконечник копья при вращении вспыхивал ярче огня - острее не наточишь! Пламя костра золотило сложенную из новеньких бревен сторожевую вышку. Наверху стояла Параша, дочь псковского стрельца. Высокая девушка в теплой, опушенной мехом шубке. Каждый раз, когда Герасим в карауле, она тайком от родителей привозит ему верхом на коне из пограничного стана вареное мясо, хлеб. Он мог бы и сам все это захватывать с собой, когда едет на сторожу, да... лучше пускай она привозит. Недалеко! Да на коне! Да притом же из ее рук вкуснее как-то.
Параша смотрела вдаль, где освещенная луной снежная равнина словно колышется, и словно не снег там, а волнистая поверхность большого-большого озера.
- Слезай, девка, не увидали бы! - позвал ее Герасим.
Да и она сама знает, что надо уходить, - женщине на стороже, да еще у караульного места, быть не полагается. С какою бы радостью она осталась здесь, чтобы быть около Герасима, слушать его сказки, пошевеливая копьем уголья в костре!
- Ты меня гонишь? - говорит она, чтобы оттянуть время.
- Полно, Паранька! Не притворяйся! Что вчерась отец твой говорил? "Лучше козу иметь на дворе, нежели дщерь. Коза по улицам ходит - млеко в дом приносит..."
- Перестань! - замахала на него руками Параша.
- "...а взрослая дщерь, - смеясь, продолжал Герасим, - если учнет часто из дому исходити, то великий срам и отцу, и матери, и всему роду принесет..."
- Видать, надоела я тебе! Вот и говоришь... и насмехаешься.
- Чего там! Отец бы не приметил. Стыдно мне! Он, как перо, летает... Не ждешь его, а он тут как тут. И тебе худо придется.
Параша опустилась по лесенке вниз. Положила руку на плечо Герасиму.
- С той поры, что у нас ты в стане и как узнала я тебя, мне все думается, будто от меня ты что-то скрываешь. Уж не женат ли ты?
- Христос с тобой! Уймись! Глупая ты, а еще псковская, городская... Ужель не видишь - время-то какое! Может, жив сегодня, а может, завтра меня и не будет... Во Пскове о войне токмо и разговор.
- Смотри, грешно тебе будет, коли неправду сказываешь! - вздохнула Параша. - И без войны мы тут сегодня живы, а завтра... один господь бог ведает, что с нами будет... Эк, чем удивил, парень! На берегах царства всегда так... И отцы наши так жили, и деды так жили... Грех роптать! В барской неволе - сам говоришь - куда хуже!
Герасим залюбовался высоко, мужественною стрелецкой дочерью. За ее бесстрашие, ловкость, набожность и спокойный ум и полюбил он ее. Еще в детстве, маленькой девочкой, по рассказам людей, она уже была в плену у польских воевод и слышала звон сабель над собою, когда ее отбивали и увозили на коне обратно в крепость... Параша и стреляла, и саблей рубилась, как стрельцы. Выросла в воинских таборах порубежья. А вместе с тем, у кого еще есть на свете такой нежный, закрадывающийся в самую душу голос? У кого есть такие честные, умные глаза? А эти белые, шелковые, такие ласковые руки!
Герасим вздохнул.
- Грех роптать, Параша, правда. Сегодня трава растет, а завтра и ее нет. Так говорят здесь. Помнишь, впервые ты ко мне сюда пришла, здесь кузнечики стрекотали, трава была, а теперь снег и стужа... И волки воют по ночам... и ветры пригинают колья в засеке, и о войне разговоры, а мы...
Опять усмешка на лице Параши.
- Когда цветок растет, а с ним играет солнце, думает ли он о снеге? Смешной ты! Не надо думать о том, чего нет, думай о том, что есть... У нас во Пскове да в Новгороде люди не такие... Жалобиться грех.
Герасим поднялся с бревна, на котором сидел, схватил копье. Прислушался. Почудился конский топот. Притаилась и Параша. Нет ничего! Померещилось.
- Ступай... Садись скорее на коня! - шепнул Герасим. - От беды!
Параша ежится, смотрит на него с улыбкой. Он должен ее обнять.
- Для нас нет снега, нет зимы, а батюшка с матушкой благословят нас... Знаю я, - прошептала она.
Заткнув за кушак полы шубки, девушка ловко вскочила на коня, хлестнула его и вскоре исчезла из глаз.
Герасим снял шапку, перекрестился, посмотрел на сигнальные шесты с пучками сена - в порядке ли они - и пошел к коню.
"Неужели ошибся?" - думал Герасим. Он так ясно слышал конский топот. Нет ли и в самом деле кого?
Не подстерегает ли кто? Время тревожное. К Пскову каждый день идут толпы воинских людей из Москвы и других городов. Ливония чует беду. Враг хитер и коварен. Змеею он стелется по земле, незримо ползает в полях и в долинах и вдруг коршуном налетает там, где его меньше всего ждут. А нынче и вовсе приказ дан - не ждать, когда враг нападет, а самим выходить за рубеж и шарить по ямам и рощам "языки", ловить их и тащить на аркане в засечный стан.
Герасим сел на коня. Крепко сжал копье, примкнув древко к стремени, и переехал пограничный ров. Конь сильный, горячий, легко берет всякие препятствия. Царь еще и еще раз строго-настрого наказал воеводам давать станичникам наилучших коней. Воеводы ближних крепостей должны быстро узнавать от гонцов о наступлении врага.
Герасим свято повинуется приказам царя и военачальников. Он полюбил службу. Вот почему люди бегают из барских вотчин сюда, на рубежи Московского государства! Про тех беглецов ведает и сам царь, да не наказывает их. Ходят слухи, что в "городовые казаки" хочет царь обратить порубежную стражу. Вот куда пошло! Никто из засечников, бывших беглых, гулящих людей, не томится в тоске по родной деревне. Умереть в бою, гоня врага от своей земли, самому богу угодно, а помереть под батогами на боярской конюшне - черту! Теперь даже не верится, чтобы такое существовало. А как хорошо понимаешь, что значит своя, родная земля, сидя на коне у врат государства. Здесь, в ночной тиши, на страже, ясно, как крепко ты связан со своею землею, как дорога она тебе! И кажется, что шепчет она: "будь верен мне до конца".
