Приняв поклоны и приветствия от Колычева, царь величественно указал ему на скамью.
- Слухом земля полнится, князь, - медленно говорил он, похлопывая ладонями по локотникам кресла, - болтают, будто неладно у вас, в нижегородских землях. Вотчинники якобы чинят поруху моим порядкам... в мой обиход вступаются... бесчестно окладывают своим оброком государевых подданных, не могут отстать от кормления... Москве хлеба скупятся посылать...
Колычев, славившийся своею трусостью, настолько растерялся, что никак не мог сразу ответить царю. Заикаясь, краснея, наконец, он сказал:
- Не ведаю, великий государь, како... Малый чин яз!.. Поруху яз не творю... И не мыслю яз, чтоб кто осмелился...
Дальше у него не было сил говорить. Он встал и низко поклонился царю.
- Храни тебя осподь, наш добрый владыка! Молимся мы там, в лесах, за тебя.
Иван улыбнулся. Глаза его смотрели ободряюще.
- Стало быть, напраслину возводят люди на моих нижегородских холопов? А я кое о ком и хуже того слышал, да верить тому не решился... А еще я хотел спросить, гневаешься ли ты на лукавство Ордена? И радуешься ли царской грамоте о походе на лукавых немецких рыцарей? Преисполнен ли ты и прочие нижегородские дворяне бранным усердием к одолению врага?
Не успел царь договорить, как Никита Борисыч сорвался с своего места и, красный от волнения, воскликнул:
- Гневаюсь! Возрадовался! Преисполнен! И прочие холопы твои, государь, такожде! Ждут не дождутся в поход идти!
- Крест целуешь на том?
- Целую, батюшка! Клянусь добрым именем покойных родителей и всех в бозе почивших предков, - все радуются той войне и благословляют имя твое! И никогда яз столь счастлив не был, как в сей час, егда услышал о твоей царской воле наказать супостатов...
Иван проницательным взглядом следил за Колычевым, и тому показалось, будто царь все видит и знает, что на уме у него, у Колычева.
- Был ли в Разрядной избе?
- Еду, государь.
- В кой полк?
- В сторожевой, государь.
- К князю Андрею Михайловичу?
- Истинно, государь.
- Добро! Курбский - премудрый вождь. Но, одначе, мыслю я, Никите Колычеву не статья быть у Курбского, а надобно ему быть в Большом полку под началом Данилы Романыча.
Колычев задумался, покраснел.
Иван Васильевич пытливо посмотрел на него.
- Что? Аль не родовит начальник? Сраму боишься?
Колычев вскочил, поклонился.
- Я? Нет! Ничего... великий государь! Твоя воля - божья воля.
- Силен тот правитель, что имеет подобных слуг, - сказал Иван с усмешкой, кивнув ему головою. - Истребленные в древности царства гибли от строптивости вельмож и непослушания их престолу. Каждый неповинующийся губит свой дом, валит столбы, на коих кровля... А кровля бережет от холода, дождя и зноя... Разумно ли валить ее? Служи своему государю правдою!
По окончании беседы царь сказал:
- А теперь пойдем-ка в мою столовую горницу, пображничаем.
Колычев не на шутку перепугался. Ему показалось, что царь хочет его отравить.
Робко, на носках, трясясь всем телом, он последовал за Иваном Васильевичем.
Когда вошли в столовую горницу, Никита Борисыч едва не упал в беспамятстве от испуга. Из-за стола посреди комнаты, уставленного золотою посудою и яствами, поднялось длинное, сухое, в перьях чудовище и, раскинув свои громадные оперенные руки, крепко обняло Никиту Борисыча и поцеловало.
- А я давно ожидаю вас с царем к себе в покои, - пискливо, тоненьким голоском проговорило чудовище. И оттого, что его тоненький голосок не соответствовал громадному росту, стало еще страшнее Колычеву.
Царь низко поклонился пернатому чудищу.
- Здорово, райская птица!.. Бьем челом тебе, угощай нас с дальней дороги.
Никита Борисыч окончательно растерялся, в страхе уцепившись за рукав царского кафтана.
- Не бойся. Райские птицы прилетели ко мне во дворец, чтобы о рае небесном напомнить боярам... Кому же в раю быть, как не такому праведному боярину, как ты?
Царь рассмеялся.
- Ну-ка, райская птица, прокукуй: сколько лет жить на белом свете боярину Никите Колычеву?
Пернатое чудовище прокуковало один раз.
- Что так мало? - пожал плечами с удивлением царь.
- А долго ли пировать на белом свете царю всея Руси Ивану Васильевичу? - спросил он.
- Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!.. - усердно закуковало страшилище.
Двадцать... тридцать... пятьдесят... шестьдесят...
- Довольно! - стукнул об пол своим посохом царь Иван. - Довольно царю и того... Не правда ли? Я не завистлив.
- Не от нас то, государь, зависимо... - пролепетал Колычев.
- Так ли? Подумай: некая малость и от царя зависит? Не так ли?
- Выше бога и государя никого нет.
Пернатый подхватил Колычева под руку и с силою увлек к столу.
- Эй, не упирайся, боярин!.. - говорил царь, шутливо подталкивая Колычева посохом сзади.
- Садись! - крикнуло чудовище, усаживая Колычева на скамью.
Царь и пернатый сели тоже за стол.
- Великий государь, - со слезами в голосе взмолился Колычев, - как мне быть? В Разряд мне надобно! Отпусти меня на волю. Устал яз с дороги, да и в бане бы помыться, и святым угодникам в Кремле поклониться, о тебе молитву вознести...
- Пускай ответит тебе "райская птица"... Умишком я слаб. Где мне бояр учить! - сказал Иван.
Заговорил пернатый, потянувшись через стол к Колычеву:
- Добрый боярин! Не уходи! Не обижай меня. Побудь малость! Сам батюшка Иван Васильевич не гнушается моим теремом, а ты чином помельче... А и должен ты знать, что мы сегодня справляем с царем и тобою тризну по убиенной в твоей вотчине старухе-колдунье... Она не дает мне по ночам спать... Просит помянуть ее и царский Судебник...
У Никиты Борисыча потемнело в глазах. Словно сквозь сон он почувствовал, что ему суют в рот кубок с вином: потеряв всякую волю над собой, он выпил вино; за этим кубком другой, третий... Он слышал громкий хохот царя, видел его могучую фигуру перед собой, но разобраться в том, что творится с ним, Колычев никак не мог.
Наконец царский шут снова взял боярина под руку и в самое ухо ему пропищал нечеловечьим голосом:
- Недосуг мне с тобой пировать... Уходи от меня... И ты, Иван Васильевич, тоже уходи... Попировали и буде! Теперь ко мне по ночам не посмеет прилетать проклятая колдунья... Поминки знатные вышли у нас.
- Ну, пойдем, боярин, гонит нас с тобой "райская птица"... Недосуг ей, вишь.
Царь и Никита Борисыч вышли из терема шута.
После того Иван Васильевич милостиво расстался с Колычевым.
- Не рассказывай никому о "райской птице", - погрозил он на боярина.
- Никому, государь... Клянусь!
Очутившись на воле, Никита Борисыч с облегчением вздохнул и долго, с невиданным усердием, молился на кремлевские святыни, а потом заплакал. Обидно! Большего оскорбления и придумать трудно. Стыдно кому рассказать об этом. Шут издевался над боярином, и боярин безвинно претерпел столь великое надругательство. Господи, господи, до чего дожили! Но едва ли не еще большее оскорбление - идти в поход под начальством Захарьина. Да если об этом узнают Репнины, Ростовские и все другие именитые бояре, - они отрекутся тогда от него, от Колычева Никиты, да и родной брат станет сторониться его.
Уж лучше умереть, чем повиноваться Данилке Романову Захарьину.
Колычев невольно вспомнил о своих тайных прегрешениях перед царем. Ведь и он, Никита, во время болезни Ивана Васильевича ратовал за возведение на престол Владимира Андреевича и тоже был против покойного Дмитрия-царевича. И Судебник он не хотел признавать, и эту новую войну проклинал, и царя тоже... И вот бог его наказал. Лукавил, обманывал перед богом не скроешь! А царь уж не столь лютый, как о нем говорят. Посмеяться любит, подурачиться, он еще молод. "Пройдет с годами! Да и трудно с ним бороться. Пожалуй... того... - вдруг мелькнуло в голове Колычева, - не перекинуться ли на сторону царя? Уж не такой он плохой, как про него говорил князь Ростовский! Да и князь Пронский тоже, да князь Репнин. Избаловались князюшки тут в Москве, бог с ними! Царь избаловал их!.. Благоденствуют, не то, что я!"
Неприятное чувство какое-то, похожее на зависть, кольнуло сердце.
Большой бревенчатый дом Разрядного приказа был окружен розвальнями, возками, спешившимися всадниками. В комнатах Разряда происходила шумная толчея. Спорили, ругались с приказными дьяками прибывшие из уездов обвешенные оружием боярские дети и дворяне. Дьяки грозили пожаловаться царю; обливаясь потом, рылись в столбцах, в книгах. Распределяли дворян по статьям, "што кому дать" за службу. Разберешься ли скоро-то? Их ведь двадцать пять статей! Хитрая штука - по достаткам подводить дворян под статью. Многие в обиде, кричат, грозят, побольше вымотать норовят. Казначеи-дьяки чинно принимали деньги от тех, кои откупались от похода; считали серебро, насупившись; писали платежницы гусиными перьями; дворянам, уходившим в поход, давали жалованье. Откупавшихся было немного, больше из тех, кому недужилось. Пугали слухи, что царь-де потом будет просматривать "десятни" и по этим спискам станет судить о воинском послушании.
