зарыдала, в голос, уже ничего не слыша, опустившись на пол, скрючившись возле двери, не чувствуя как дверь толкала ее…
Открыв железную дверь, Сингапур пытался открыть вторую, деревянную, упиравшуюся в свернувшуюся возле входа Галю. Наподдав, Сингапур отодвинул Галю, пролез в проем, тут же включил свет.
— А! — воскликнула Галя. Она повернула к Сингапуру свое ошалевшее сморщенное лицо. Сингапур остолбенело смотрел на нее. В квартиру протиснулся Данил.
— Ого, — произнес он, тоже встав и уставившись на скрюченную на полу Галю.
— Картины! — воскликнув, Сингапур бросился в зал. В зале вспыхнул свет… Все было в порядке. Сингапур внимательно оглядел стены, где висели картины — все на своих местах. Он вернулся в коридор. Галя все лежала на полу.
— Ты чего? — спросил он, поняв все по-своему. — Глюки? Поднимайся, — он протянул ей руку, — поднимайся, говорю, а то лежишь тут…
Она не дала ему руку, спрятала, заведя за спину.
— Хватит дурить, — Сингапур схватил ее за плечо и поднял. Галя упиралась, падая на колени.
— Блин, и что с ней делать? Вставай! Нечего здесь валяться, у меня полы затоптаны. — Он с силой поставил ее на ноги, вялые в коленях. Галя упорно не хотела подниматься с пола.
— Ну все, — Сингапур поволок ее в зал, решив, что раз уж лежать — то на диване.
— Нет! — Галя вырвалась. — Нет, — ползком, на корячках, выскочила в открытую дверь в подъезд.
— Во блин! — только и сказал Сингапур.
— Босиком, — заметил Данил.
— За ней! Во, бля, такая, — Сингапур схватил стоявшие все это время у двери под вешалкой, Галины сапожки, и выскочил вслед за Галей.
Она спряталась на первом этаже, забравшись под лестницу в самую глубину. И затихла.
— Ты ее видишь? — спрашивал Сингапур, стоя посреди двора.
— Нет; как сквозь землю, — отдышливо ответил Данил, успевший пробежать двор, добежать до автобусной остановки и вернуться. — Не может она так быстро… Мы же… сразу за ней выскочили.
— Босиком… во, дура! — выматерился Сингапур; поднял руки, точно сейчас швырнет эти сапожки. — Ну, и что теперь? — опустив руки, посмотрел он на Данила. Тот пожал плечами.
— Пошли домой, — сказал Сингапур и зашел в подъезд.
4
— Простудится — как пить дать, — сказал Данил, когда они поднимались к квартире.
— Небось, менты заберут, — в надежде произнес Сингапур. — Босиком, по снегу… вот же!.. Дверь за ними захлопнулась.
Забившись в самую грязь, Галя сидела, боясь выбраться из своего убежища. Из подъезда кто-то вышел, потом кто-то зашел. Галя все сидела, боясь даже переменить позу, хоть как-то выдать себя.
Она и время потеряла, сидела тихо, смотря в одну точку, вдруг поднялась, выбралась и пошла босиком по снегу, не чувствуя ни холода, ни обиды. Смотрела под ноги, наблюдала, как падают снежинки, мягко-мягко, как в январе, тая, опускаясь на черные шерстяные носочки. Потом уже ветер усилился, но Галя не замечала, шла себе и шла, как странница.
Сингапур проводил Данила, посмотрел еще раз на сапожки, хотел выйти, Галю посмотреть — а вдруг. Отмахнулся, поставил сапожки на место, вернулся в зал. Сел в свое кресло. Он совсем забыл о картине. Он взял сигарету, зажёг спичку, уже поднес спичку, что бы прикурить…
— Вот блядь такая! — выкрикнул он, затушил спичку, швырнул сигарету. — Вот ведь блядища малахольная, святоша! — в крик ругался он, понося Галю, на чем свет стоит, посылая ей в спину такие жуткие матюки, что самому противно стало. Выругавшись, взял новую сигарету, закурил. Взял кисть и осторожно стал править картину.
В постель он ложился с мыслью, что, в общем-то, все это и к лучшему: что Галя так надругалась над его картиной. Теперь у него будет не убиваемый повод послать ее ко всем чертям. Пусть она хоть оранжевую палатку возле его подъезда разобьет. Черта с два он теперь пожалеет ее такую… Послав еще парочку матюгов ей в спину, он укутался в одеяло и уснул.
Проснувшись, умывшись, собравшись в институт, подумал, положил сапожки в пакет, решив, что отдаст их Паневину. А куда их еще?
Он сидел в кресле, пил чай, зазвонил телефон.
— Да, Данил, привет, — приветствовал он. — Всё нормально, — ответил он, отставив чашку с чаем, — никто не заходил. Да… сижу вот, пью дерьмовый чай, морщусь, словом, утро удалось. Я, знаешь, что вот сейчас думаю, — он взял пачку чая, внимательно изучая ее, — все-таки паскудно мы живем. Я, вообще, про нас, про русских. Дурят нас все, обманывают… чего это я, спрашиваешь? Да так, нашло что-то. За окном снег, ветер, слякоть, на Украине бардак, пенсионеров льгот лишили, не любит нас никто… грустно. Сижу вот, пью гаденький чай, думаю — плохо мы живем. И нисколько не пытаемся бороться с этим, — он вздохнул. — Раньше хоть интеллигенция, поэты, писатели — умы народа волновали, потому их боялись. Сейчас наше государство никого не боится. Интеллигенция скурвилась, писатели, сами себя, кастрировали, все какие-то бесплодные стали, если и волнуют то… говорить вслух даже стыдно, что они там волнуют. Пишут, о чем не страшно, за что не отругают: о позапрошлогодних революциях, о нехороших коммунистах, благородных бандитах и печальных олигархах, и еще о высоконравственных педерастах, — добавил он, отхлебнув чаю и поморщившись. — Хоть кто-нибудь написал бы о сегодняшнем дне — без слезинки, без пафоса, без патриотической лжи и наивной справедливости. Хоть кто-нибудь взял бы и написал, что президент — урюк. Правильно — боятся. Про Ельцина уже не боятся, про Сталина и вовсе, а еще безопаснее — о террористах позапрошлого века… Не писатели, а пудельки стриженые. Вот хоть кто-нибудь написал бы, что чай «Принцесса Нури» — говно помойное. А то ведь написано, — он стал зачитывать с пачки: — «Характерная черта этого чая — нежный аромат, хранящий свежесть горного воздуха, благоухание цветов и трав. Его так же отличает полнота вкуса, приятная терпкость и гармония завершенности букета». Чего смеешься? Я, думаешь, тебя развлекать с утра надумал? Вот заставить бы этих… писателей, которые это насочинили, каждое утро пить вот это высокогорное говно, которое смердит помойкой и отдает ароматом вокзального сортира. Ведь, как издеваются, — он зачитал: — «Коллектив «Орим Трейд» желает Вам здоровья и приятного чаепития», — и восклицательный знак поставили. Смешно? Бабушка рассказывала, что раньше, если написано на пачке: чая индийский высший сорт — то и в пачке — чая индийский высший сорт. Сейчас пишут «конфетка», открываешь пачку, а там говно. И так во всем, — он вздохнул. — Честно, Данил, нашелся бы настоящий отчаянный парень — настоящий Бакунин, а не этот… енот в очочках. Честно, я бы первый пошел за ним, и первый взял
