себя, что расцветка способна искусственно улучшить настроение обитателей клиники. Но некогда ярко-желтая краска успела выцвести, стены под безжалостным воздействием времени и стихий облезли, лишившиеся ставней окна зияли беззубыми ухмылками, сквозь трещины тротуара начали пробиваться сорняки — словно и им хотелось удрать отсюда подальше. Подъезжая сейчас к зданиям, я вижу вовсе не сияющее мне навстречу солнце с его теплом, энергией и весельем. Я вижу запустение — словно смотрю на несвежую простыню или пожелтевшие нечищеные зубы.
Будь я собственным пациентом, я бы знала, что сейчас себе сказать.
Это проекция, Хлоя. Не может ли оказаться, что ты наблюдаешь в этих зданиях признаки небрежения, поскольку чувствуешь, что и сама пренебрегаешь кем-то внутри?
Ну да, ну да. Я сама все знаю, но от этого не легче. Свернув на парковку у входа, хлопаю дверцей чуть громче, чем нужно, и, пройдя через автоматическую дверь, оказываюсь в вестибюле.
— Хлоя, здравствуйте!
Обернувшись к стойке, я улыбаюсь машущей мне рукой женщине. Она крупная, с большим бюстом, волосы туго забраны в пучок над головой, униформа на ней выцветшая и обмякшая. Я машу рукой в ответ и облокачиваюсь о стойку.
— Привет, Марта, как поживаете?
— Неплохо, неплохо. Заглянули навестить мамочку?
— Да, мэм, — улыбаюсь я.
— Давненько вас не было. — Она достает журнал посетителей и придвигает ко мне. В ее голосе звучит упрек, но я стараюсь не обращать внимания, сосредоточившись вместо этого на журнале. Он открыт на чистой странице, я пишу на верхней строчке свое имя, взгляд падает на дату в правом верхнем углу: 3 июня, понедельник. Я судорожно глотаю — так щемит сейчас сердце.
— Все так, — выговариваю я наконец. — Дел по горло, но это меня не оправдывает. Я должна была заехать раньше.
— Свадьба уже совсем скоро, верно?
— Через месяц, — отвечаю я. — Сама поверить не могу.
— Рада за вас, милая моя. Очень рада. Уверена, что и мамочка ваша радуется.
Я снова улыбаюсь, благодарная ей за эту ложь. Мне тоже хочется верить, что мама за меня радуется, вот только сказать наверняка ничего нельзя.
— Проходите, — говорит она и снова убирает журнал к себе на колени. — Дорогу вы знаете. С ней сейчас должна быть сиделка.
— Спасибо, Марта.
Развернувшись, я окидываю взглядом вестибюль — от него в разных направлениях расходятся три коридора. Левый ведет к кухне и столовой, где здешних обитателей кормят, каждый день в одно и то же время, пищей из огромных баков — водянистыми омлетами, спагетти с мясом, тушеной курицей под маковым соусом; все это подается с увядшими листьями салата, обильно спрыснутыми солоноватой приправой. Средний коридор ведет в общий холл, обширный зал с телевизорами, настольными играми и на удивление удобными креслами, мне в них не раз доводилось вздремнуть. Я сворачиваю направо — в коридор номер три, утыканный дверями палат, — и шагаю по бесконечной дорожке из мраморного линолеума, пока не достигаю комнаты 424.
— Тук-тук, — говорю, стуча по приоткрытой двери. — Мама?
— Заходите, заходите! У нас сейчас как раз утренний туалет.
Заглянув в палату, я вижу маму — впервые за месяц. Все по-прежнему — она выглядит одновременно такой же и не такой. Такой же, как все последние двадцать лет, но не такой, какой ее предпочитает видеть моя память, — молодой, прекрасной, полной жизни. Яркие летние платья, чуть прикрывающие загорелые колени, волнистые волосы, забранные назад заколками, раскрасневшиеся от летней жары щеки. Теперь я вижу, как ее бледные худые ноги выглядывают из-под незапахнутого халата, а она безо всякого выражения на лице сидит в кресле-каталке. Сиделка расчесывает ей волосы, подстриженные сейчас по плечи, а она глядит в выходящее на парковку окно.
— Привет, мама. — Я захожу, присаживаюсь на краешек постели и улыбаюсь. — Доброе утро.
— Доброе утро, дорогая, — откликается сиделка. Новая, мне не знакомая. Она это, похоже, чувствует и продолжает: — Меня зовут Шерил. Мы с вашей мамочкой вместе почти месяц и уже успели друг к дружке привыкнуть, правда, Мона?
Легонько похлопав маму по плечу, она улыбается, еще несколько раз проводит расческой по волосам, потом кладет ее на прикроватную тумбочку и разворачивает кресло ко мне. При виде маминого лица я всякий раз испытываю шок, сколько бы лет ни прошло. Оно не обезображено, не искалечено до неузнаваемости. Просто другое. Мелочи, которые и делали маму мамой, изменились — так, ее некогда идеально ухоженные брови разрослись, придавая лицу несколько мужской вид. Кожа воскового оттенка без следов макияжа, волосы вымыты дешевым шампунем, кончики от него делаются тонкими и непослушными.
И шея. Длинный широкий шрам никуда не делся.
— Я вас оставлю, — говорит Шерил, направляясь к двери. — Если что понадобится, крикните.
— Спасибо.
Я остаюсь с мамой наедине. Ее глаза словно буравят мои собственные, и во мне снова вспыхивает чувство вины. После попытки самоубийства маму поместили в клинику в Бро-Бридже. Мы с Купером были еще слишком юны, чтобы жить самостоятельно — мне двенадцать, ему пятнадцать, — поэтому нас отправили к тетке на окраине городка, но мы сразу же решили забрать ее оттуда, как только сможем. И заботиться о ней самостоятельно. Потом Куперу исполнилось восемнадцать, но было ясно, что с ним она остаться не может, он не сумеет постоянно за ней приглядывать. Мой брат на месте-то усидеть не способен, а ей нужен распорядок. Несложный, но распорядок. Поэтому, когда я поступила в университет, мы перевезли ее в Батон-Руж; предполагалось, что когда окончу, то и буду присматривать… но и тут обнаружились причины этого не делать. Разве смогу я получить степень, постоянно заботясь о матери-инвалиде? А познакомиться с кем-то, встречаться, выйти замуж… хотя, если честно, у меня прекрасно получалось уклоняться от всего этого и без посторонней помощи. В результате она так и оставалась здесь, в «Риверсайде», а мы все убеждали себя, что это временно. Когда я защитилась. Когда мы накопили достаточно денег. Когда я открыла собственную практику. Год тянулся за годом, но мы приглушали вину, посещая ее каждый уик-энд. Сперва вдвоем, потом по очереди, одну неделю — Купер, другую — я, стараясь побыстрее закончить каждый визит, не отрываясь от телефонов, поскольку втискивали посещения между другими важными делами. Теперь мы обычно приезжаем, только когда об этом попросят сиделки. Так-то они добрые, но наверняка шушукаются у нас за спиной. Осуждают нас за то, что совсем бросили мать, оставив ее на попечение чужих людей.
Чего они не могут понять, так это что она тоже нас бросила.
— Прости, что давно не заглядывала, — говорю я, всматриваясь в ее лицо в поисках какого-либо движения, каких-либо признаков жизни. — Свадьба уже в
