аппарата, еще попадались культурные люди. Но в орготделе или в общем отделе? Нет, это исключено.
Так, скорее всего, рассуждала дама из горкома, направившая меня в эту комиссию.
А дальше, скорее всего, должно было произойти следующее. На меня должна была произвести впечатление новая экспозиция музея. Да, но только в отрицательном смысле.
Увидеть вместо привычного порядка изложения нечто сумбурное, вызывающее, непонятное. И тут должен был сработать защитный, охранительный инстинкт, присущий партии в целом на последнем этапе своего существования.
Как и большинству работников аппарата, носителям этого духа, в частности.
Это знаменитое «не пущать» из рассказа почти забытого писателя-народника Глеба Успенского как нельзя лучше характеризует то состояние произвола и самоуправства, которое вообще свойственно любому обществу в период его загнивания и упадка. Так было при царизме.
То же самое повторялось и в период «развитого» социализма. Так что в явном расчете именно на меня «синдром вахтера», скорее всего, и должен был сработать.
Но не сработал. Почему?
Во-первых, я вовсе не собирался быть тупым орудием кого бы то ни было и позволить «таскать каштаны из огня» моими руками. А, во-вторых, я еще в юности прочел не только «советские» произведения Маяковского, но все собрание его сочинений, разумеется, включая и ранний его период. И прекрасно помнил его дореволюционные произведения. И представлял не «залакированный», а настоящий его облик.
Но все же, я не мог отнести Маяковского к своим любимым поэтам. Гораздо ближе для меня был в студенческие годы Александр Блок, а позже — Борис Пастернак. Именно его строчки вертятся у меня в голове, когда я вспоминаю обстоятельства этого дела:
«Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе».
Для меня представленное в экспозиции было не то чтобы ожидаемым, нет, безусловно неожиданным, но вполне приемлемым для вхождения в образ такой неординарной личности, каким был Маяковский. Я так подробно останавливаюсь на своих впечатлениях и переживаниях не только потому, что помню их до сих пор, но и потому, что предсказать впечатления моих коллег по комиссии было гораздо легче, учитывая их профессионализм и уровень культуры.
Тем более было вполне неожиданно, что наши впечатления совпали. Кстати, в «коллективке» ни слова не было сказано о новой экспозиции. Речь шла о «нездоровом морально-психологическом климате», сложившемся в последнее время. Вину, за которую коллектив авторов возлагал на директора.
Такая обтекаемая формулировка, под которой можно было подразумевать все что угодно. И выводы можно было сделать какие угодно. Для меня с самого начала было ясно, что автором письма, несмотря на кажущуюся неуклюжесть формулировок, был профессионал или профессионал принимал участие в разработке интриги и наверняка просчитывал, какие должны были быть его последствия.
По этому замыслу, комиссия с партийным недоумком во главе должна была быть просто ошарашена увиденным в еще не до конца завершенном, но уже ясно читаемом замысле экспозиции.
И это не могло бы не сказаться на общем фоне работы комиссии. Но у меня к тому времени был уже большой опыт работы в комиссиях разного рода: и тематических, и бытовых.
Я научился строить работу в зависимости от того, какие вопросы предстояло решать и каков был состав проверяющих. Несмотря на кажущийся сугубо бытовой характер «коллективки» я сразу понял, что на самом деле коллизия состоит в сугубо профессиональной оценке характера новой экспозиции.
А раз так, то пусть и решают ее профессионалы. Важно было только настроить их именно на такой характер работы.
Молоденькая девушка, работник музея, явно волнуясь, повела нас по территории и, запинаясь, начала рассказывать, в чем состояла идея нового представления. Почему было решено отказаться от академичной экспозиции и попробовать говорить языком того времени, в котором жил и творил поэт.
Этот язык очень понятен и даёт немножко другое представление о Маяковском, не совсем то, к которому на протяжении многих десятилетий привыкли наши современники.
В конце концов, экспозиция — это не место, где человек должен сидеть и изучать; для этого есть библиотеки и архивы. Это то место, где человек должен быть захвачен временем и судьбой поэта. Главное, чтобы возникла потребность обратиться к его книгам…
Члены комиссии задавали ей вопросы по существу выставки, а она отвечала все более спокойно и уверенно.
Наконец, кто-то спросил девушку напрямик:
— А правда, что у вас в музее сложилась нездоровая обстановка?
— Ну что вы, — ответила она уверенно, — у нас прекрасный дружный коллектив, мы работаем не покладая рук и не считаясь со временем.
— А вы знаете, что нам придется разбираться с коллективным письмом, которое было отправлено в партийные органы? — спросили ее.
— Я думаю, что кому-то не нравится то, что мы здесь делаем, поэтому и стараются помешать, — ответила она, раскрасневшись.
— Повезло же вам! Классная получилась экспозиция, — таков был общий вывод членов комиссии.
Еще в юности, знакомясь с основами психологии, разумеется, не включенной в обязательные предметы моего технического вуза, я прочел о теории грузинского психолога Узнадзе, который предложил такое понятие как «установка». Следуя этой теории, человек бессознательно воспринимает те или иные факты под влиянием уже имеющегося у него опыта.
Как сейчас помню пример. Двум группам испытуемых предложили дописать предложение, в некоторых словах которого были пропущены буквы. Первой группе предварительно рассказывали об «орле». А второй об «осле». Вот что получили в результате. Первая группа написала: «Летал орел среди горных туч». А вторая: «Лежал осел среди сорных куч».
Кстати, отсюда «растут ноги» множества манипуляций, с которыми мы постоянно сталкиваемся и в современном мире. А тогда, в комиссии, нас явно подталкивали, чтобы мы, увидев «ужасную» экспозицию, пришли к выводу, что и обстановка в музее из рук вон плохая.
То есть, надеялись, что мы увидим «осла». Но случилась неожиданная вещь для наших горе-психологов. Комиссия не огорчилась. Она восхитилась. Другими словами, увидела «орла».
И пришла к выводу, что
