и не заслуживал особенного внимания. А ведь речь шла, ни больше, ни меньше, — о коррупции в исполкоме райсовета. Скорее всего, ему успели доложить еще раньше меня.
Кто? Уверен, тот же Драч. Ведь они были приятелями еще со времен комсомольской юности. Я заметил, что, слушая меня, Позднеев в задумчивости сделал очень характерный жест: прикрыл лицо ладонью, оставив прищуренный глаз между раздвинутым указательным и средним пальцем — как будто там был монокль. Очень странный жест, такой случайно не изобразишь. Не исключено, что этот жест был чем-то вроде пароля у комсомольского актива. Так посматривал на меня и мой бывший начальник орготдела, и Драч, бывший секретарь райкома.
Эти комсомольские активисты всегда были между собой «своими», и так и останутся своими на многие годы. У них был особый код опознавания: «свой — чужой».
А я был для них «чужим». И у меня был свой код опознавания: «добро — зло». Я считал, может быть, и ошибочно, и старомодно, что это должен быть обязательный код для каждого порядочного человека.
В этом деле я не собирался пороть горячку. На вопрос Позднеева, что я планирую делать дальше, я ответил, что хочу вынести на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома райсовета по развитию кооперативного движения в районе. Как известно, бюро являлось высшим партийным органом в районе. А что я мог предложить еще?
Ведь хватать Пашу за рукав было бессмысленно. Вызывать милицию — тем более.
Возражать Позднеев не стал, поэтому я с чистой совестью внес этот вопрос в план своей группы на конец января 1990 года, то есть, через два месяца.
Как обычно, я тщательно готовил материал, благо, факты, как говорится, были налицо. Еще раз все перепроверив, из таких бесспорных материалов я подготовил записку для бюро райкома и к записке проект Постановления, в котором председателю исполкома, как не обеспечившему должного контроля за развитием кооперативного движения в районе объявлялось партийное взыскание — поставить на вид. Нужно заметить, это было самое малое из того, что я мог предложить.
Позднеев, разумеется, знал, что я готовлю разгромный материал, но ни разу не позвонил и не поинтересовался, как идут дела.
Вместо этого ко мне несколько раз заявлялся «засланный казачок» в лице яйцеголового «Хрусталева», который с невинным видом что-то выписывал из моих материалов. Я хорошо помнил, как он пришел в аппарат неловким, но, кажется, порядочным человеком, и как потом Бирюков «купил» его преданность за разрешение приобрести вне очереди модную тогда «восьмерку», именуемую в просторечии «зубилом». С уходом Бирюкова он, в порядке наследования сделался холуем у Позднеева. Именно с той поры «прикольный» вид настоящего Хрусталева вызывает у меня не усмешку, а приступ застарелого раздражения.
В начале 1990 года я, как и планировал, вынес на бюро райкома партии вопрос о работе коммунистов исполкома по развитию кооперативов в районе, где полагал обнародовать, как мне казалось, вопиющие факты коррупции. Правда, у меня ничего дельного из этого не вышло. Ведь я был просто «мелкой сошкой», а всем руководил первый секретарь.
Председатель исполкома и все его заместители, а также районный прокурор вдруг срочно «заболели». На бюро присутствовали только начальники служб. Буквально у меня на глазах начальник РУВД, совершенно меня не стесняясь, шантажировал участкового, моего основного выступающего, что если тот произнесет хоть слово, то обещанной ему квартиры — не видать.
Подготовленную мною записку, которую я, как и положено, за несколько дней передал первому секретарю, членам бюро даже не показали. Что касается Позднеева, то он просто спустил все на тормозах, да еще выйдя из зала бюро, произнес с деланым сочувствием:
— Извини, так получилось.
Однако была в этом злополучном заседании бюро и своя польза: оно окончательно все расставило по своим местам.
Найти себя
Стихи с этим названием были написаны мною, наверно, уже полжизни назад. Я их не то, чтобы стеснялся, но с припиской — занудство — задвигал каждый куда-нибудь подальше. Наверное, в них, действительно, маловато новизны, сравнения заезжены, а единственное свежее словосочетание «музыка души» звучит как-то напыщенно.
А потом я подумал:
— А почему, собственно, это неловко. Ведь прошедшая другая половина жизни была проложена как будто по этой кальке.
Да, было трудно, да, был не раз бит судьбой и предан людьми, которых я считал если не друзьями, то уж, во всяком случае, товарищами.
Но ведь каждый раз я поднимался, пусть и не сразу, и находил какой-то выход, порой неожиданный даже для самого себя.
Вот и сейчас я уже почти восемь лет пишу автобиографический роман в коротеньких рассказах, которые я однажды назвал «клипами». Этих клипов у меня накопилось уже пару сотен, которые поместились в девять глав. Сейчас пишу главу десятую, или первую, потому, что она посвящена моему детству.
Найти себя
Не то, чтоб в жизни все изведал,
Но в ней давно не новичок,
С комфортом я нечасто еду,
И легких не ищу дорог.
Не раз случалось мне, признаться,
Скользить и падать, и вставать,
Вновь начинать, и ошибаться,
И, поднимаясь, начинать.
Я знаю трудную работу,
Ночей бессонных маяту,
Судьбы крутые повороты,
И поражений пустоту.
Есть люди — баловни природы,
Они живут легко любя,
А мне нужны бывали годы,
Чтобы опять найти себя.
Душа в пылу ожесточенья,
Свой груз забот одна несла,
Забыв свое предназначенье,
Боролась, молча… и росла.
Но вот опять необходимость,
Перетерпев, преодолев,
И незаслуженную милость,
И, укрощенный волей, гнев,
Еще к свободе не привыкнув,
