в музее сложилась исключительная творческая атмосфера, и морально — психологический климат в нем находится в полном порядке. Уже расходясь, кто-то из комиссии обронил фразу, которая стала руководством к нашей работе в оставшееся время.
— Мне кажется, что надо разбирать это письмо, как чисто бытовой конфликт.
Возражать никто не стал, и следующие несколько дней мы только и занимались, что опрашивали «подписантов» и работников музея, которые его не подписывали и явно были с письмом не согласны.
Мы обратили внимание, что даже «подписанты» говорили о своих претензиях все более неуверенно, а остальной коллектив все решительнее защищал своего директора. В общем, все было ясно. Ни одна из кляуз не подтверждалась.
Накануне я еще раз прочел вслух все письмо и попросил членов комиссии высказаться по каждому пункту претензий. Вечером я тщательно проанализировал все высказывания и постарался максимально убедительно, и, в тоже время, используя аргументы членов комиссии, ответить по всем вопросам «коллективки». На следующий день мы снова встретились, и я зачитал только что отпечатанный у себя в райкоме текст решения комиссии. Все без колебаний подписались.
Я чувствовал, что работа в таком составе всем понравилась.
Татьяна Метакса пригласила нас встретиться всем вместе у нее в Музее, где она была в то время заведующей отделом и секретарем партийной организации.
Мы собрались на Никитском бульваре в ее кабинете в выходной день Музея. Все, кроме Левыкина. Хозяйка была само радушие. Угощала нас прекрасным чаем, зажгла ароматические палочки с экзотическими благовониями. Мы были очарованы.
Так закончилась моя работа в этой комиссии. В конце концов, мы сделали доброе дело.
Когда музей Маяковского после реконструкции открылся, экспозиция имела большой успех и просуществовала в неизменном виде почти двадцать лет.
Паша
К третьему году службы в исполкоме Паша Филимонов заметно округлился в области живота, а щеки его приобрели характерный цвет свежего окорока, до которого, как я успел заметить во время наших совместных походов по магазинам района, он был так охоч.
Встречаться мы с ним стали гораздо реже. Меня одолевала обычная текучка. А Паша без конца заседал в комиссии по развитию кооперативного движения в районе, в которой был заместителем председателя. Возглавлял ее, разумеется, председатель исполкома райсовета — Николай Петрович Драч. Аналогичной комиссией в столице руководил Лужков.
Развитие кооперативного движения набирало обороты, и вновь создаваемые пекарни, «комки» — комиссионные магазинчики, закусочные, ночлежки, по-теперешнему, хостелы — нуждались в помещениях, а их, эти помещения, можно было получить только через решение районной комиссии. Одним словом, это был просто внезапно открывшийся «клондайк» для сребролюбивых чиновников.
Свободного места для всех не хватало, и это, как всякий дефицит, приводило к коррупции, или, как тогда говорили, взяточничеству. Если взяться за дело по-государственному, с появлением кооперативов можно было сделать много хорошего для жителей близлежащих домов, а можно было и сильно навредить им бездумным засильем злачных мест и питейных заведений. Но кто тогда задумывался о нуждах нищающих, на глазах, стариков и инвалидов, или подростков, которым стало некуда деваться после закрытия и так не очень многочисленных спортивных секций и клубов по интересам?
Особенно напряженная ситуация сложилась в центральной части района внутри Садового кольца. Здесь был буквально сконцентрирован клубок кричащих проблем.
Общаясь по долгу службы с секретарями пенсионерских организаций, а, зачастую, и беспартийными пенсионерами, а то и вовсе не с пенсионерами, — звонками и встречами у меня был заполнен едва ли не целый рабочий день, — я во все возрастающей степени выслушивал жалобы на беззастенчивое взяточничество, которое процветало в райисполкоме.
Больше всего жалоб сходилось на Филимонове. Паша был просто отличной фигурой для того, чтобы вовлечь его в теневой оборот: жадный, неразборчивый в методах работы, и, главное, всегда готовый услужить вышестоящему начальству.
И вот я сижу в его кабинете на втором этаже, а кроме нас с Пашей две девушки из отдела торговли исполкома.
Было заметно, что в последнее время Паша чересчур как-то заматерел. Вот и сейчас он витийствует, захлебываясь от самодовольства.
— Что, взятки? Конечно, беру. Вернее, мне их сами приносят. И складывают вот в этот, второй ящик моего письменного стола, — он с удовольствием стебался, будучи, видимо, совершенно уверенным в своей безнаказанности.
Через минуту он уже забыл об этом разговоре и продолжал нести какую-то чушь до тех пор, пока не зазвонил прямой телефон на его столе.
— Да, Николай Петрович, слушаюсь, Николай Петрович! — он схватил, какую-то бумажку на своем столе и помчался в кабинет председателя исполкома. Беспредметный разговор с исполкомовскими девицами продолжался, когда прямой телефон зазвонил снова. Я снял трубку. Филиппов просил найти какую-то бумажку и продиктовать с нее данные.
— А где искать эту бумагу? — спросил я.
— Поищи где-нибудь в ящиках стола, — был ответ.
Я посмотрел на столе, затем выдвинул первый ящик, потом второй. Бумага оказалась в этом втором ящике, на который указывал Паша, как на хранилище взяток.
Я продиктовал по телефону нужные сведения, я хотел было вернуть бумагу на место, но увидел в этом втором ящике стянутые резинками тугие пачки денег. Они лежали россыпью, и их было не меньше десятка. Я позвал девиц, и они ахнули, увидев так же, как и я, возможно, впервые в жизни, такую кучу денег. Я положил бумагу, задвинул ящик и вернулся на свое место за общим столом.
Вскоре пришел Паша. К нему уже успела вернуться обычная развязность. Он с ленцой поблагодарил меня и спросил, где я нашел нужную бумагу.
— Да, вот тут, — ответил я, — во втором ящике твоего письменного стола.
Кровь отхлынула от обычно розового Пашиного лица, и оно сделалось уж совсем мертвенно-бледным. Больше им не было сказано ни слова. Мы тоже молча разошлись.
Разумеется, я доложил обо всем виденном своему первому секретарю Позднееву Василию Федоровичу. Он молча и несколько отстраненно выслушал меня с таким видом, будто этот вопрос был ему давно знаком
