class="p">женщину должно греть внимание и
других мужчин; замужество не отменяет в женщине женщину…
В ней и самой теперь всё в противоречии: с одной стороны – ещё большее влечение к мужу,
вызванное болью, которую он ей причиняет, а с другой – сладкая, томительная тяга к этому
кудрявому венгру. Ведь тут уже одна национальность Штефана что-то значит. У Смугляны были
только русские мужчины, да ещё тот вальяжный художник Алексей с животиком, который, кажется,
еврей. Но венгр – это уж просто экзотика. Хотя, (о боже!) как могла она забыть карачаевцев – этих
черноусых, торопливо-горячих красавцев, которые, можно сказать, были отдельной
полифонической песней… И вот тут-то, находясь почти в такой же душевной вилке, что и муж,
Смугляна перестаёт его понимать. Как он может то, чего не может она? Разве можно, и впрямь,
любить одновременно двоих? Женщине это недоступно. Ведь всякий раз, когда её тянет к одному,
другой становится почти безразличен (ну, если не считать почти абстрактных желаний тела).
Благодаря этому она и находится в относительном равновесии: если мучится ревностью к Роману,
то тут же намеренно вспоминает Штефана, направляя чувство по другому руслу.
Только Штефан уж как-то не по-мужски боязлив. Он слишком привязан к Роману, которому уже
многим обязан, и в первую очередь участливым, пусть иногда и ироничным отношением. Но ей-то
что с того? Хорошо – пусть они с Романом вроде как друзья. А она что, не человек? Почему их
дружба будто исключает её? Встретиться бы как-нибудь с этим кудрявым наедине и хотя бы просто
поговорить.
На четвёртый день после окончания стрижки к Роману приезжает Матвей.
– Ну что, отдыхаешь теперь? – спрашивает он. – С сенокосом мне не поможешь?
401
– Да с удовольствием! – откликается Роман и тут же чешет затылок. – Но как быть с
подстанцией? На стрижке-то я всегда знал, есть свет или нет. А если отключится без меня?
Матвей минуты две сидит, думает, потом, ничего не сказав, садится на свой отрепетированный
«Урал» и уезжает с граблями и литовками, притороченными к коляске. А Роман потом весь день в
маяте. Подстанция сегодня, как и во все дни до этого, гудит исправно. Уж хотя бы отключилась
разок для очистки совести, что ли… До вечера Роман несколько раз ходит к оборудованию,
внимательно осматривает каждый шкаф, каждый изолятор, но там всё так же надёжно и причин
для отключения никаких.
Вечером Матвей заезжает с покоса усталый, запылённый, но чем-то довольный.
– Слушай-ка, – словно спасая Романа от его неловкого положения, сообщает он, – с моего
покоса виден край села, но главное видно то, как на АВМ сушат траву: постоянно чёрный дым из
трубы валит. А ведь АВМ работает на электричестве. Перерывов там нет, у них же зарплата с
выработки. Так что если дым исчез, значит, подстанция отключилась: мы сразу на мотоцикл и рвём
сюда…
Роман с облегчением вздыхает от такого неожиданного выхода. Ну, всё, значит, поедем!
Но Матвей заезжает за ним лишь через день. Оказывается, в прошлый раз, когда Роман не
поехал с ним, он договорился с бригадой, косившей сено чабанам-бурятам, и те за четыре бутылки
водки выкосили ему большой участок логатины. А на другой день, когда сено подсохло, сгребли его
в валки тракторными грабелками. После зимы в логатине дольше всего оставалась влага, и трава
тут вымахала едва не в пояс. И вот теперь остаётся сено это скопнить, копны стаскать в одно
место, сметать зарод и огородить его колючей проволокой от скота, который пустят по лугам после
сенокоса.
Участок Матвея граничит с огромным пшеничным полем, уходящим вверх по пологому склону,
кажется, к самому горизонту. Глядя на него, понимаешь, почему пшеничные поля называют
золотыми. Другого слова тут и не надо. Цвет поля содержит все оттенки золотого: от тёмного до
самосветящегося. Колышется, переливается перед тобой пшеница, и такая металлическая
полновесность ощущается в его вольных золотых волнах, убегающих за предел видимого, что
перед этим сияющим, наискось раскинувшимся морем, захватывает дух. Такие кадры обычно
любят показывать в фильмах о войне: колышется жёлтое поле, а потом его горящее топчут
фашистские танки. Понятно, что говорят такими картинами режиссёры: эти золотые пшеничные
поля – исконно русские ценности. И, очевидно, так оно будет всегда. Этого мы никогда никому не
отдадим.
Сено метать не трудно – навильники как из пуха. Все сенокосные дни жаркие и сухие. Да и
копны надо делать небольшие, посильные для «Урала» (как бы не был силён мотоцикл, да всё
равно не трактор). Если набросаешь большую копну, то он просто буксует, сердито рвёт землю из-
под колеса. Голубоватый бензинный выхлоп двигателя тут же тает в воздухе. Приятно ездить на
такой мощной машине. Роман с крутым разворотом подъезжает к копне, подсовывает под её
основание волокушу – длинную заострённую палку, привязанную верёвкой за толстый конец.
Потом другим, свободным концом верёвки опоясывает копну и тащит мотоциклом по кошенине её
туда, где намечается зарод. С работой, конечно, лучше не затягивать. Дни хоть и жаркие, вроде бы
устойчивые, но хватит и одного доброго, внезапного дождя, чтобы испортить это душистое сено,
которое зимой корова вернёт жирным, питательным молочком.
Работая, Роман постоянно поглядывает в сторону Пылёвки, на окраине которой дымит труба
АВМ. Как злился когда-то отец из-за витаминно-травянной муки, которую делают там. Теперь, видя,
как быстро сушит солнце траву на поле, и в самом деле задумаешься о том, зачем для этой сушки
требуется такой мощный агрегат, в три горла жрущий электричество и солярку. Эх, отец, отец…
Пусть тебе там, на облаках, будет хорошо…
В сумке Романа бинокль, прихваченный из дома для того, чтобы лучше видеть АВМ, да только
дымный столб виден и так. Когда в обед оба работника располагаются на траве, выкладывая из
сумок продукты, Роман натыкается на этот не нужный сегодня бинокль, берёт его в руки и,
поднявшись на ноги, осматривает окрестность. Просто дух захватывает от просторов, которые
открываются вокруг.
– А можно мне посмотреть? – вдруг как-то нерешительно и даже излишне просительно говорит
Матвей.
Роман, с удивлением взглянув на него, молча подаёт бинокль. Сам садится на траву, начинает
перочинником вскрывать консервную банку с минтаем. Матвей между тем, взглянув сквозь окуляры
бинокля в одну сторону, резко поворачивается в другую, потом в сторону села.
– Ни хрена себе! – вдруг восклицает он с таким сочным удивлением, что Роман вскакивает на
ноги – неужели АВМ остановилась?
Однако столб дыма с окраины Пылёвки как поднимался раньше, так поднимается и теперь.
– Что? – обеспокоено спрашивает Роман.
– Вот это
