Шел он с остановками ночь и весь следующий день, обходил селения, стуки и голоса в лесу. Доел сало и оставшуюся корку хлеба. Ноги ныли и подламывались от усталости, но он шел и шел с упорством и с еще большей ненавистью за эти мучения.
Вечером он увидел огни Щекина. Теперь надо быть осторожнее.
Он обошел село за кладбищем с белевшими крестами, подумал: «В такой компании не будут искать».
Митя скрылся на сеновале во дворе Родиона Петровича. Отсюда решил выйти чуть свет.
Проснулся он утром и сразу бросился к щели над воротами.
На дворе мутно. За облаками тонет свинцовым диском солнце, цедит серое ненастье, в котором вдруг протечет серебристая рябь, и опять тускло.
Митя видел, как вышли из дома трое: Родион Петрович, Юлия и еще одна женщина. Узнал ее: сестра Родиона Петровича. Видел ее и прежде, когда приезжала погостить сюда. Помнил ее в сарафанчике, пропахшую вереском и хвоей, загорелую, в знойной духоте июльского дня перед грозой. Зашла она тогда к нему в магазин и сказала, оглядывая полки с вином, ситцем, книгами, с ботинками и косами, с флаконами одеколона, с коробками конфет:
— Как тут прохладно!
Теперь она сказала уходившим по делам брату и Юлии:
— Я боюсь тут одна.
— Он еще далеко, — сказал Родион Петрович.
— А если придет?
— Конь Стройкова в селе. Значит, и сам где-то здесь, — успокоил сестру Родион Петрович.
Полина Петровна осталась одна.
Едва она вошла в дом, как дверь открылась.
Па пороге стоял Митя. Глаза воспалены, едва стоит от усталости и голода. Плечи обвисли под ватником, засаленным потом, с запахом селедки.
— Хлеба дай! — сказал Митя и, не дожидаясь, когда опомнится Полина Петровна, вошел па террасу, взял со стола куски хлеба, оставшиеся от завтрака, запихал их в карманы.
— Это ты? — с испугом спросила Полина Петровна.
— Да, я вот, — угрюмо, со злым вызовом сказал он. — И молчите. А то только пепел останется от этого дома.
Он вытащил из кармана ватника коробку со спичками, потряс с угрозой.
Митя и прежде бывал в этом доме. Он знал, где кладовка, и зашел туда, за дверь в просторных сенях с лесенкой наверх.
В кладовке висели два окорока сырого копчения, лежал на ларе брус просоленного сала, рядом — кувшин с топленым маслом. В углу-кадушка соленых грибов, кадка поменьше с моченой брусникой, еще кадка с медом.
Он открыл ларь. Тут сливочное масло в кувшине, бутылки с водкой, начатый кусок сала с чесноком.
«Жратвы сколько!» — подумал Митя и, достав складной нож, отрезал сала, взял бутылку с водкой, хлеба.
Все это запихнул в рюкзак и вдруг спохватился, что Полину Петровну одну оставил: могла уйти и поднять тревогу.
Он быстро вернулся на террасу.
Полина Петровна неподвижно стояла у стола.
— Никому! — сказал Митя и, подумав, добавил: — А в общем-то все равно. Долго не задержусь… Где Фенька, дома или у тетки скрывается? — спросил он.
— Ее нет совсем тут, — ответила Полина Петровна. — Она в Москву уехала.
— Одна?
— Одна.
— Скрылась! Жаль. А Кирька Стремнов где?
— Митя, — сказала Полина Петровна, — остановись!
— Где он? — повторил Жигарев, боясь, что не успеет узнать самое важное для него.
— Киря здесь, — ответила Полина Петровна. — сдечали одну глупость, не сделайте еще более страшную, — сказала она, пытаясь остановить этого человека в его безумии;
— Молчите! Вам и с подлостью рядом хорошо живется. А я от себя не отпущу Кирькину подлость. Это вы отпускаете, когда чужих жен гнут — не боятся, мерзавцы! Отвечу, а не прощу!
— Митя, будут ошибки, и будет любовь. Ничего не измените.
— Мне теперь все равно, хоть сто бед. Пропал все равно.
Митя выскочил во двор, бросил рюкзак и, шатаясь, пошел в сторону Угры, и только завидел берега ее, раскинул руки, будто хотел обнять, — напоминал он какой-то темный и страшный крест.
И вдруг упал на берегу, подполз к воде.
— Милая, утоли! — со слезами сказал он, целуя кремнистые камни и воду.
Встал и, не раздеваясь, пошел бродом над хмурой бездной отраженного в реке неба, сжимая в правой руке поднятое высоко ружье.
* * *
Он спешил на тот берег, на хутор.
Когда бежал из лагеря, был осторожен, хитро путал следы, а тут гнал напрямую, как раненый зверь, который уже бьется не за жизнь, а бросается на свою погибель в ярости боли и жажды кровавой.
Митя остановился в лесу напротив двора Стремиовых. Дома ли Кирьян?
«Дома», — почувствовал он и даже увидел, как мелькнули в окне его лицо, глянул, вроде бы он.
Митя взвел курки.
Если бы изобразить беду, то вот такой бы она, кажется, и была: грязная, сгорбленная, прыгала, тряслась и гнулась, приближаясь к окнам.
Митя ворвался в избу… Вон и Кирька время на ходиках ставит. Оглянулся вдруг.
Вскинул Митя ружье… Через минуту выйдет он на крыльцо, руки поднимет перед народом: «Убил!.. Я убил!..»
В избе была Гордеевна. Топила печь… Вот она, беда страшная, стоит на пороге. Кинулась Гордеевна, встала перед дулом.
— Митя, родимый…
— Отойди! — закричал он, — Стой, Кирька!
— Митя!
— Стой, Кирька!
Мать, мать мечется, сына от смерти закрывает. Упала Гордеевна на колени.
Прижался спиною к стенке Кирьян… Вот она, смерть Что-то тяжелое глухо ударило в голову Жигарева. Ружье стукнулось об пол, и рядом повалился Митя.
Через порог переступил Стройков с зажатым в руке револьвером.
— Тут я тебя и ждал, Жигарев, — сказал Стройков и остановился над поверженным.
Митя хотел встать, но падал в кровь свою на половицах.
Он пополз под лавку, в угол, где темно, руку накидывая на голову, как будто хватал темноту, скрывая такое позорище над собой.
В дверях показалась Полина Петровна. Тяжело дыша, остановилась на пороге.
«Не успела!» — подумала она.
* * *
Слух, что Митю поймали, быстрее огня по соломе, пронесся по хутору.
В сенях затолпился народ. Заглядывали через дверь. страшно было в избе. Кровь за порогом, на полу, который был как сцена, на которой разыгралась и продолжалась еще трагедия.
Стройков сидел за столом под иконами в грозном блеске отражавшегося от печи огня.
— Молока я что-то захотел, Гордеевна, — сказал Гордеевна, как и положено хозяйке, раз просит гость, да еще спаситель их, уняла слезы. Поставила перед Сройковым горлач с молоком, положила хлеб.
Стройков стал наливать молоко в кружку.
— Подлый ты! Перед матерью сына хотел убить, — сказал Жигареву, не глядя на него: глядел, как наполнялась молоком кружка: не пролилось через край.
Кирьян с бледным, как холст, лицом все еще стоял у стены: какая жуткая минута пронеслась над ним. Не кошмарный ли сон, что было и что сейчас видит он? Как в этом сне говорили, кричали, мелькали в дверях лица и лезли в окна, люди показывали на него, на Митю, на забрызганный кровью пол.
Это никогда не забудется — позорное, страшное, сплелось живое, но гадкое, как сплетаются в осень змеи в своих тайнищах под пнем.
Жалкий, в изорванных ботинках, уткнувшись лицом в пол, лежал Митя под лавкой.
Полина Петровна обмывала закровевший затылок его.
Рядом стояла Катя с чистой тряпкой и бутылочкой с иодом. Вошел Никанор. Он работал в лесу за хутором.
Туда и прибежали ребятишки:
— Дядя Никанор! Митя Жигарев чуть вашего Кирьяна не убил. Поймали его….
Никанор медленно подошел к лежавшему под лавкой Жигареву.
— Вернулся. Кровью свое возвращение отпраздновал!
Стройков, пережевывая хлеб, запил молоком и сказал:
— Сейчас повезем с этого праздника.
— Пусть Кирька замоет! — крикнул из-за окна чейто женский голос.
Глянул Стройков на окно. Встал.
— Ишь, виноватого нашли. Любовно двое сошлись.
Что же, казнить за это?
— Без любви и он не бежал бы, — ответил тот же голос.
— Это разве казнь? За чужую кровь была бы ему казнь с высшей мерой. И не сметь говорить так! Он человека чуть не убил. Мать кричала — не дрогнул, мерзавец. Вяжите его!
Никита, который еще прежде Никанора пришел сказать, что телега ждет, бросился к Жигареву.
Вдвоем со Стройковым заломили за спину руки.
В эту минуту к ним подскочила Анфиса. Ночевала она в эту ночь на хуторе, в избе Фени: Стройкой попросил. Митю хотели на огонек заманить.
Тихо стояла Анфиса в толпе, притаивая свою радость: поймали Митю. Вольная теперь Феня!
«Рассерчала на меня. Спасибочко еще скажешь», — думала она и, когда стали связывать руки Дмитрию, не удержалась:
— Дайте-ка я его свяжу, голубчика, своим узлом, неразрывным. Век не развяжется!
Стройков отстранил Анфису.
— Иди. Без тебя тут управимся.
Жигарева подняли и повели.
